Град Петра

— Экселенц будет иметь дворец. На маньер сивилизэ... Надо — люкс, надо — огонь в глаза.

Данилыч и сам соображает: иного средства нет, как поразить цивилизованным манером, роскошью новейшей, европской. Посрамить боярские дворы.

Льётся дальше медовая речь француза. Уносит Данилыча в чертог Сен-Жермен, в парадную залу мадам де Монтеспан, королевской метрессы. Чего только нет там! Построены как бы скалы, из них пущены каскады, сиречь бегущие воды. А из гротов, как следует именовать пещеры, выходят чучела зверей, словно живые, и поют птицы, сделанные из дерева. А наверху сидит бог Орфей, на лире играющий.

— Экселенц не имеет герб. Б-ба! — спохватывается Ламбер и возмущённо пыхтит, раздувая щёки.

Ложкой на доске стола он выводит щиты — круглый, четырёхугольный, овальный. Какой угодно выбрать?

Сверху корона, понятно. А для княжеского и мантия, горностай, как у монарха. Вот он блещет — герб князя Меншикова на губернаторском дворце. Бояре пишут в завещаниях, в купчих — «я, в роде своём не последний». Что ж, а он, пирожник, — первый в роду. Зачинает поколения князей. Герб его, имя его — на веки веков...

А что на щите? Губернатору, создателю города, какая подобает фигура?

— Эмблем? Я не могу советовать, экселенц. Это дело эральднк. Я не учил.

— Постой. Едет к нам мастер...

В разгорячённом мозгу Данилыча всплыло — «зналец науки геральдической». Измайлов, посол в Дании, пишет: нанял такого. Память неудержимо подсказывала дальше: архитект Доменико Трезини, палатных дел мастер Марио Фонтана [30] ...

И про них сказал Ламберу. Тот покривился:

30

Фонтана Джованни Марио — итальянский архитектор, с 1706 г. работавший в России.

— Итальянцы?

— А что? Не худо нам...

— Худо, — выдохнул генерал-инженер возмущённо. — В Италия делают... Слишком красота, слишком, — и он, всплеснув руками, стал изображать в воздухе нечто затейливо ветвистое. — Париж не приглашает итальянский архитект. Нет, нет... Слишком красота — это нехорошо, это нет гармония, это плохо смотреть.

Француз мотал головой, жмурился. Данилыч усомнился — стоит ли отвергать итальянцев, но пожалел огорчённого генерал-инженера.

— Ну, так царь выгонит вон...

Ишь перепугался, бедняга! Что — не тот авантюр? Обнял маркиза, притиснул к себе. Да на что они тут? В Москве, может, пригодятся. Тут не до жиру, быть бы живу...

Солнце закатывалось, окно темнело. Вблизи сочно впивались в древесину топоры, встаёт резиденция губернатора. Не дворец, конечно, однако побольше царской, способная вместить и канцелярию. О дворце что толковать, бога гневить!

— Не обидят тебя. Слышь, мон шер! Не позволим тебя обижать.

Ламбер протёр глаза, мелко захохотал.

— Я есть бочка спирт. Я лопайся...

Не умеет он пить, француз. Непривычен к русскому пойлу. Заболеет, пожалуй... Данилыч исполнился нежности отеческой:

— Солёного поешь. На-ко!

Под конец речь пошла о прелестях Ефросиньи, чухонской девки. И губернатор испробовал — поистине востра в амурах.

— Для его светлость Алексей, — твердил Ламбер. — Для ваш принц... Она делает из него мужчина.

— Рано ему, рано, — возражал Меншиков, — мал ещё. Пети гарсон. Так по-французски?

Ламбер тотчас возликовал. Князь чудесно произносит. Он должен, должен знать язык. Он будет в Европе — там все монархи, все вельможи говорят по-французски.

Шумели до полуночи. Ламбер сулил царю, губернатору великое будущее. На белых конях въезжают они в Ревель, в Ригу... А почему не в Стокгольм, не в Данциг, не в Штеттин? Почему? Где реет флаг Карла, — взовьётся флаг Петра. Всюду!

Ещё немного — и Францию свою уложит Ламбер к ногам царя. Это уже слишком. Губернатор взял под руки разгулявшегося гостя, увёл спать.

* * *

Царевич жил в лагере Преображенского полка, в палатке, а на уроки являлся в царский дом. Гюйсену приказано обучить Алексея геометрии, гистории, географии и языкам. Немецким он владеет недурно — осталось усвоить некоторые сложности грамматики. Теперь надлежит налечь на французский.

— Сей язык, — обстоятельно втолковывал барон, — основой имеет латинский, а посему многие труды античных авторов вам будут доступны через французов.

Ученик был рассеян, следил за игрой света в стеклянных сотах окна, невпопад прерывал Гюйсена.

— Зачем у нас языческое знамя?

— Где?

— Марс и Юпитер... У нашего полка. Не язычество?

Действительно, боги древних реют над преображенцами. Узнать их, правда, трудно — наляпаны краской на ткани грубо.

— Символы, принц — сказал Гюйсен. — Марс олицетворяет воинскую доблесть, Юпитер — мудрость и силу.

— Тогда полк юпитерский, — не унимался ученик. — Где оно — преображение господне?

— Спросите вашего батюшку, — отрезал барон сухо. — Извольте слушать. Французский вам необходим. Без него всякое образование несовершенно, ибо труды величайших философов, поэтов нам даёт Париж. Афины нашего времени...

— Ас турком как говорить?

— Не понял вас, принц. При чём турок?

— Он же едет сюда. Посол турецкий... Говорят, у него триста жён. Неужели всех привезёт?

— Гарем, — сказал барон нетерпеливо, — у мусульман, действительно, гарем.

— Нечистые они... С них и спрашивать нечего. Царь ему руку даст целовать? Затошнит ведь... А Вяземский [31] сказывал, прежде царь примет если чужеземца — ему потом сразу рукомойник, грех снять.

31

Вяземский Никифор Кондратьевич — дворянин, учитель царевича Алексея Петровича; в 1718 г, пострадал за участие в его «деле».

Положительно не идёт урок.

— Вы невнимательны. Вынуждаете меня пожаловаться господину губернатору.

— Не надо... Не надо...

Голос зазвенел по-детски, сорвался. Алексей подался к учителю, ухватившись за край стола. Изо всех сил, так что пальцы побелели. Барон прекрасно знал, что может грозить царевичу. Недавно Меншиков таскал его за волосы, повалил, пинал ногами. Гюйсен втайне ужасался.

— Итак, поэты Франции... Например, Расин [32] . Он вам откроет сокровища.

32

Расин Жан (1639—1699) — французский драматург, представитель классицизма.