Граф Алексей Андреевич Аракчеев

который наконец отказался отвечать на какой-то крайне грубый вопрос своего начальника.

Разумеется, Клейник немедленно был отправлен на гауптвахту, а на третий день увезен

фельдъегерем Бог весть куда; в приказе же по полку было объявлено, что поручик Клейник

исключается из списков полка.

Мы думали уже, что бедного Клейника постигла такая же участь, как и Соллогуба; но, к счастью,

ему удалось отделаться сравнительно дешево. Через год после его исчезновения один из

офицеров Аракчеевского полка встретил Клейника в Петербурге, на Невском проспекте, уже в

статском платье, и на вопрос: «Где путешествовал?» — тот рассказал, что высидел год в каземате,

в Шлиссельбургской крепости, и теперь, мол, «свободен как птица».

Около того же времени случилось следующее: фельдфебель 5-й фузелерной роты принес к

прапорщику Духонину приказание от ротного командира, написанное крайне бестолково и

безграмотно. Прочитав и не будучи в состоянии добраться до какого-нибудь смысла в этом

приказе, Духонин имел неосторожность выразиться вслух при фельдфебеле:

– Какой это дурак писал?

Фельдфебель повернулся налево кругом и, конечно, отрапортовал об этом ротному командиру,

который под влиянием уязвленного самолюбия не преминул, в свою очередь, донести полковому

командиру о таком неслыханном неуважении подчиненного к своему непосредственному

начальнику.

Духонин предан был суду, разжалован в рядовые, в тот же полк графа Аракчеева, в Польскую

кампанию 1831 года получил знак отличия военного ордена и произведен был в прапорщики.

Все эти, а также и многие другие, подобные им, случаи произвола не могли, конечно, не возмущать

офицеров, которые постоянно подвергались совершенно безнаказанно различным оскорблениям

со стороны их начальства. Несмотря на суровость тогдашних военных законов и на всю силу

временщика Аракчеева, сознавая вполне всю беззащитность и беспомощность своего положения

как мелких подчиненных, молодые офицеры решились заявить Государю на предстоявшем тогда

Высочайшем смотру о невыносимой службе, грубом и дерзком обращении с ними их начальства.

После неоднократных совещаний они положили сделать это так: когда Государь по окончании

смотра будет объезжать войска и благодарить за службу, то всем офицерам — конечно,

участвовавшим только в заговоре — встать на колена и, обратя этим на себя внимание Государя,

выразить свою претензию. Но так как заговорщики не были вполне уверены друг в друге и

сомневались, что каждый из них не спасует в решительную минуту и выполнит данное обещание,

то и нашли необходимым связать себя взаимною присягою. С этою целью по окончании последней

репетиции смотра все общество собралось в квартире капитана Матвеева, куда пригласили и

младшего полкового священника, отца Тимофея Камчатова, но лишь только этот последний успел

надеть епитрахиль и провозгласить: «Мы, нижеподписавшиеся!..», как вдруг, о ужас! входит фон

Фрикен...

– Что здесь за сборище? — крикнул он. — Почему ротные командиры пустили свои роты при одних

фельдфебелях?

Само собою разумеется, что появление фон Фрикена, которого офицеры называли «полковым

воротилой», а солдаты — «Федором Кулаковым», произвело на заговорщиков то же действие, как

падение бомбы, и расстроило все их предположения.

Из всей собравшейся тут компании не потерялся, кажется, один только поручик Евфимов, который

вышел вперед и объяснил грозному полковнику, что они собрались с целью отслужить общий

молебен о благополучном окончании предстоявшего Высочайшего смотра, для сего и пригласили

«батюшку». Как ни казалось такое объяснение естественным, но фон Фрикен не обратил на него

никакого внимания и разогнал всех по своим местам. Первым поспешил отретироваться отец

Тимофей.

В это время Аракчеев осматривал работы по постройке домов фурштатской роты, расположенной

в семи верстах от полкового штаба. Дали ли ему знать о происходившем собрании, или он сам

подозревал что-либо не совсем обыкновенное, но только на возвратном пути граф, не заезжая,

против обыкновения, в штаб полка, проехал полевою дорогою в свое имение Грузино.

Собраться снова, чтобы осуществить свое намерение — скрепить замысел присягою, никто из

офицеров теперь уже и не думал. Все понимали, что дело не выгорело, пропало и что начальству

все известно и оно не

замедлит принять необходимые меры... Действительно, вскоре после этого начальник штаба

военных поселений Клейнмихель (впоследствии граф и министр путей сообщения) потребовал к

себе капитана Иванова, штабс-капитана Титкова, поручика Евфимова и прапорщика Галкина (за

что и за кого пострадал этот последний — невинная душа — один Бог знает) и объявил им

Высочайшую волю... Посадили их с фельдъегерем в почтовые тележки — и след простыл... только

в приказе отпечатали, что «такие-то офицеры имени моего полка переводятся на службу в дальние

сибирские гарнизоны»...

Надо, однако ж, заметить, что Клейнмихель при прощании с ссыльными со слезами на глазах дал

им слово, что через год они будут возвращены. Обещание это действительно было исполнено:

Евфимов и Титков возвратились в тот же полк, а двое других — в армию.

Три раза в год, а именно в первый день св. Пасхи, в Рождество и в день св. Апостола Андрея

Первозванного, шеф полка, граф Аракчеев, приглашал к себе на обед нижних чинов своего полка,

то есть, конечно, не всех, а по одному унтер-офицеру и рядовому от каждой роты, что составляло

команду в 24 человека. Приглашение это делалось всегда собственноручною запискою Аракчеева