Граф Никита Панин

Осенью после изнурительной болезни и отдыха в смоленском имении Дугино Никита Иванович вернулся в Петербург. Он снова занял свои апартаменты во дворце, но видел, что императрица отдалась уже другим влияниям и мало интересовалась мнением старика, больного, недужного…

Придворный врач приходил каждый день, выслушивал сердце Никиты Ивановича, прятал глаза, едва тот пытался выспросить о состоянии своего здоровья. И Панин понял, что приходят его последние часы.

Он не отчаялся — все мы когда-то уходим, но заторопился — надо было сделать ему еще одно дело на земле, чтобы он спокойно мог уйти.

Вечерами приходил Денис Иванович Фонвизин, и Панин диктовал:

«Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Государь не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как поставя в государстве правила непреложные, основанные на благе общем и которых бы не мог нарушить сам. Он должен знать, что нация, жертвуя частью, естественно, своей вольности, вручила свое благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за поведение тех, кому вручает дела правления, и что, следственно, их преступления, им терпимые, становятся его преступлениями»…

Последние его заботы были о наследнике престола… Как-то заехала к Никите Ивановичу княгиня Дашкова. Она только что вернулась из-за границы, где много путешествовала, бывала при всех европейских дворах и многое могла рассказать Никите Ивановичу. Но свой разговор со старым сподвижником по заговору и перевороту начала с самой последней новости:

— Вообразите, Никита Иванович, что предложила мне императрица, едва я увиделась с ней после столь долгого отсутствия. Она предложила мне стать президентом Академии наук! Каково? Я тут же ей ответила, что она с таким же успехом могла бы назначить меня наблюдать за ее прачками… Всю ночь, не раздеваясь, я писала письмо с отказом, поехала к князю Потемкину. И вообразите, что сделал он с моим письмом? Зевая, он разорвал его, писанное на десяти страницах мелким почерком. Я вернулась домой возмущенная и снова уселась писать отказ, все еще не раздеваясь, не сняв даже бального платья. Так я была возмущена… Закончила на самом рассвете и тут кинулась на постель, чтобы хоть как-то отдохнуть от всех треволнений. А утром вижу у себя на столике указ с назначением меня президентом Академии наук? Каково? Что ж такое, неужели я, при всех моих заслугах трону, не могла получить наилучшего назначения?

Никита Иванович улыбнулся — не изменилась княгиня, все такая же взбалмошная, тщеславная, все такая же неуживчивая, все такая же заносчивая…

Он мягко сказал:

— Я вот убежден, что помнить потомки будут о комедии Фонвизина, а меня и не упомнит никто… Они пишут, оставляют след. А кто мы, те, что стояли у трона и помогали ему укрепиться? А под вами будут все, кто пишет, кто оставляет след… Да такому назначению позавидовал бы любой самый достойный муж в нашем государстве…

Княгиня искоса взглянула на него и перевела разговор на другие темы — перспектива оказаться памятной в веках как-то еще не увиделась ею с этой стороны…

Странным образом собралась под крышей апартаментов Никиты Ивановича и вся его родня. Приехал Петр с женой, Марией Родионовной, все хлопочущей об умалишенных, с выросшей и такой хорошенькой Катериной и тринадцатилетним Никитой, любимцем дяди. Заглянули на огонек Чернышовы, тоже с детьми. Анна еще больше похорошела и строго выговаривала мужу, чтобы был манерен и придерживал язык. Она, как и Маша, не оставалась без дела. Школа ее разрослась и требовала забот…

А скоро вернулись из заграничной поездки великий князь с Марией Федоровной и сразу же примчались к старому наставнику.

Сколько разговоров! Сколько обид накопилось у Павла!

Они до сих пор были ослеплены приемом в королевских дворах Европы, почести, им оказываемые, превзошли все ожидания. А дома их приняли по–домашнему, ни фейерверков, ни залпов из пушек, ни блестящего кортежа для сопровождения. Снова глухота и недовольство. Дети у императрицы, видеть их позволяют лишь по определенным дням…

Никита Иванович утешал супругов, был счастлив их приезду, собрался уже вставать с постели, чтобы снова приналечь на дела, но Екатерина послала Панину приказ — отпустить секретарей и сдать все бумаги.

Два секретаря, к которым он всегда благоволил, Марков и Бакунин, предали его и переметнулись к входящему в силу Безбородко…

Это был удар, от которого Никита Иванович уже не оправился.

Однако Екатерина подсластила пилюлю — по случаю 25–летия своего коронования она учредила орден святого равноапостольного князя Владимира и наградила им знатнейших сановников империи. Вместе с Потемкиным, Румянцевым, Орловым, Репниным награжден был этим орденом и Никита Иванович Панин.

Панин продолжал работать с Фонвизиным, но скоро уставал, силы его истощались…

Он говорил о том, что необходимо начать постепенное освобождение крепостных крестьян, установить твердый порядок наследования трона, создать выборный законодательный орган, ибо «законодательная власть может быть в руках государя, но с согласия государства, а не инако, без чего обратится в деспотизм».

После свиданий с родными и их детьми он даже встал с постели, почувствовав себя гораздо лучше. Верный Федот помог одеться. Никита Иванович нацепил неизменный парик о трех Локонах и глядел на себя в зеркало. Теперь уже не носят таких, парички стали коротки, а иногда и вовсе заменялись собственными волосами, и Никита Иванович подумал про себя: меняются моды, меняется время, а душа остаётся одной и той же…

Едва он прошел к окну, глядя на спокойную Неву и вспоминая о страшном наводнении 1777 года, как рывком растворилась дверь и вошли, даже ворвались великий князь и Мария Федоровна.

Они долго не навещали его, и Никита Иванович грешным делом обиделся на молодую чету. Оказалось, нет, боялись повредить, боялись новой немилости, могущей последовать Панину от близкого общения с навлекшими монарший гнев великими князьями. Неприятностей хватало у молодой четы, и она старалась не навредить другу.

Со слезами умиления обнялись Никита Иванович и его воспитанник. Прижалась к плечу старика Мария Федоровна — они любили его искренне и горячо…

Долго и нежно разговаривал Никита Иванович с ними. Они ушли далеко за полночь и неохотно…

31 марта 1783 года под утро Никиту Ивановича разбил апоплексический удар. Великий князь оставался у его одра до тех пор, пока Никита Иванович не скончался. Он обливал слезами руки дорогого человека, целовал их и умоляюще смотрел в лицо названого отца.

Похоронили его в Александро–Невской лавре, в церкви Благовещения. Траурная процессия была столь многолюдной, что Екатерина заперлась в спальне, не желая видеть многие почести ее сподвижнику. Пришли не только многочисленные родственники Панина, но и все, с кем он был знаком при жизни, а также люди и незнакомые, но знавшие о нем. Тысячные толпы растянулись по дороге от дворца к лавре. Великий князь плакал всю дорогу.

В Павловске, в церкви святой Магдалины он соорудил ему памятник.

Денис Иванович Фонвизин написал о Панине небольшую книгу, рассказав трудную историю жизни Никиты Ивановича и высказав ему свое почтение. Образы Правдина и Стародума в его знаменитой комедии «Недоросль» списаны с Панина, его брата и наиболее значительные его мысли высказаны этими персонажами.