Граф Орлов

***

Мы с братьями такоже среди мужиков росли, во многих деревенских забавах вполне участвуя. Хаживали с мужиками и на медведя: об этом сейчас расскажу.

Старший брат Иван к тому времени уже в Петербург уехал, а младший, Владимир, ещё мал был, потому состояла наша компания из Григория, Фёдора и меня. На медвежью охоту мы с братьями давно хотели пойти, но матушка не позволяла: опасное, де, это дело. Однако как-то в конце зимы мужики нашли в лесу берлогу и решили бурого поднять. Тут-то мы к матушке и пристали: отпусти, мол, родная, что же это - скоро и нам в Петербург на службу отправляться, эдак мы ни разу на медвежью охоту не сходим! Как ей не согласиться?

– отпустила она нас, но велела от Ерофеича, опытного медвежатника, ни на шаг не отходить.

Мы сразу к Ерофеичу побежали, а он уже собирается, готовится к завтрашней охоте.

– Разрешила, стало быть, барыня?
– говорит он.
– Что же, таким молодцам отчего не потешиться? Только уговор: во всём слушаться меня, и никакого самовольства не допускать. Медведь - зверь опасный, от него немало народу погибло; чуть зазеваетесь, пиши пропало!

Мы поклялись, что ни в чём Ерофеича не ослушаемся.

– Ну, добре! Тогда давайте распределим, кому что делать. Берложья рогатина будет у меня, и я на неё медведя приму. Вот, глядите, какая она, - показывает он.
– Рогатина знатная: наконечник старинный, заточенный с обеих сторон, что бритва. Поперечину я сам из рога сделал: она нужна, чтобы рогатина слишком глубоко в медведя не зашла, а то он живучий и когти у него длинные - даже издыхая, он может тебя достать... Древко из рябины - весной срубил и провялил, но не высушил полностью; такое древко прочное, не расколется, а чтобы в руках не скользило, я его - видите?
– ремнями обмотал.

Есть такая байка, что рогатину в медведя вонзают, когда он на задние лапы встаёт, а для этого надо перед ним шапку кинуть. Чушь на постном масле! Медведь встаёт на задние лапы только от любопытства, а на обидчика он бросается с опущенной головой. Поэтому рогатиной его надо колоть, как копьём, в шею или сердце. Если же он от меня увернётся, мужики на него собак спустят, а собаки у нас наученные, они его к дереву прижмут, - тут надо бить вдругоряд и наверняка. Вот тогда ваш черёд настанет: ты, Григорий Григорьевич, сильнее всех братьев, потому возьми рогатину, которая у нас "догонной" называется, она поменьше, но тоже хороша - постарайся ею в печень медвежью ударить. Ты, Алексей Григорьевич, страха не ведаешь и в опасности рассудка не теряешь, так возьми нож длинный, булатный: бей им медведя, если крайность настанет! А ты, Фёдор Григорьевич, среди братьев самый быстрый и ловкий, - так вот тебе острый кол: им можно медведя под удар направить, а куда - на месте смекнёшь... А теперь ступайте спать, соколики, завтра до света вас подыму...

Точно, поднял он нас задолго до рассвета, а на улице уже мужики с собаками ждут, - и пошли мы в лес. Идти было тяжело: снег глубокий, ноги проваливаются даже в снегоступах, а тут ещё ветер поднялся, с вершин елей снежные комья падают. Но мы идём, усталости в помине нет, - скорее бы до места добраться!

– Эх, как бы медведь на меня вышел!
– говорит Григорий, а самого глаза блестят.
– Я бы его голыми руками завалил. Что мне медведь: я могу кулаком быка убить!

– Да я бы не сплоховал, - вторит ему Фёдор.
– У меня такой силы нет, но ловкость тоже не последнее дело.

– Не спорьте, братья, - успокаиваю я их.
– Мы - Орловы, и сама фамилия нас первыми быть обязывает. Я буду не я, если мы себя не покажем...

– Эй, соколики, чего расшумелись?
– поравнялся с нами Ерофеич.
– Не терпится? Скоро уже... Видите, дерево вывороченное лежит? Вот под ним бурый берлогу себе вырыл. Нипочем мы его не нашли бы, если бы не оттепель: медведь в оттепель просыпается и выходит подкормиться; по следам его и нашли. Хитрый зверь: возвращался он задом наперёд, чтобы следы запутать, - ну, да мы тоже не лыком шиты...

Подходим к берлоге; собаки ощетинились и глухо эдак забрехали.

– Тихо, волчья сыть!

– цыкнул на них Ерофеич.
– Ваше время ещё не пришло... Ну, мужики, с Богом! Поднимайте бурого... Я впереди встану с рогатиной, а барчуки за мной в ряд.

Мужики подошли к дереву и давай под корни кольями тыкать. Мы изготовились, но вначале ничего не было: зверь не выходит, и всё тут! С четверть часа, наверное, это продолжалось, а потом вдруг как выскочит медведь, но не из-под корней, откуда мы его ждали, а со стороны.

– С запасного хода пошёл!
– крикнул Ерофеич.
– Теперь держись! Собак спускайте, собак!

Собаки на медведя набросились; он до толстой ели добежал, сел к ней спиной и отбивается. Удары страшные наносит: одна, вторая, третья собака с визгом отлетели, а он ощерился и ревёт - здоровенный медвежина, аж страсть!

Ерофеич, однако, не растерялся: подскочил к нему и вонзил-таки рогатину в грудь. Медведь ещё громче взревел, махнул лапой, ударил по рогатине, - и Ерофеич на ногах не удержался, упал. Тут зверюга на него кинулся, ломать начал, но Григорий вовремя подоспел: воткнул рогатину прямо медведю в печень и держит. Но зверь и здесь не сдался: не знаю, как он вывернулся, однако в одно мгновение оказался прямо перед нами. В кровище весь, но прёт на нас, разъярённый, отомстить хочет за свою погибель.

Фёдор как завопит и острым колом в морду ему вдарил; медведь повернулся и на мгновенье снова грудь под удар открыл - вот тут-то мой черёд и настал: нож мой вошёл точно в медвежье сердце! Издал зверюга предсмертный рык и упал, но всё-таки достал меня когтями напоследок. Вот она зарубка медвежья, - граф закатал рукав и показал шрам, - на всю жизнь осталась... А шкуру его мы домой принесли и на стену повесили: она всё место от пола до потолка заняла. Матушка заахала: "Знала бы, что вы на такое чудовище пошли, никогда бы не отпустила!".

Ерофеич после той охоты нас зауважал, а ко мне в особенности проникся. Когда я в Петербург на службу поехал, Ерофеича матушка со мной отправила: был он мне и дядька и слуга верный, а после спас от смерти в Чесменском бою, свою жизнь за мою отдав, - впрочем, это я далеко вперёд забежал - если уж рассказывать, то всё по порядку.

С оперник в Петербурге

– Покажи медвежью зарубку ещё раз, - сказала Ляля, подсевшая к нашему костру и внимательно слушавшая рассказ графа.

– Смотри, - он опять закатал рукав.
– Зачем тебе?

– А вот зачем, - поцеловала шрам Ляля.

– Голубка ты моя!
– обнял её граф .
– Как бы мне годков двадцать скинуть, увёз бы я тебя куда-нибудь на край земли - ей-богу, увёз бы!

– Сейчас увези!
– возразила Ляля.
– Какой ты старый, ты моложе молодых, - она покосилась на Григория Владимировича.

Тот закашлялся:

– Однако, холодает... Не зайти ли нам в дом?

– Иди, мне не холодно, - отказался граф.
– Эй, кто там у стола?.. Водки мне большую рюмку и закусить!.. Выпьешь со мной, господин философ?
– спросил он меня.

– Не откажусь, - согласился я.

– И я выпью. Дайте и мне водки, - внезапно попросил Григорий Владимирович.

– Это по-нашему!
– обрадовался граф.
– Узнаю орловскую породу.

– И мне дайте, - как не выпить с таким барином?
– проговорила Ляля, опустив голову на плечо Алексея Григорьевича.

– ...А теперь песню - удалую цыганскую песню!
– сказал граф, когда мы выпили и закусили.
– А ты спляши, Ляля, потешь моё сердце!

– Потешу я твоё сердце, Алексей свет Григорьевич!
– Ляля встала у костра и крикнула что-то цыганам на их языке.
– Смотри же, как Ляля для тебя плясать будет!