Граф Орлов

Терпя невнимание, презрение и грубость от мужа своего, цесаревна долго молча страдала, пока, наконец, на других кавалеров взор не обратила. Есть женщины, которые в подобных обстоятельствах на себе замыкаются или в Боге утешение ищут, но она была другого замеса - ей любовь требовалась: того, что от мужа не получила, хотела с лихвой от иных мужчин получить.

Первым был Сергей Салтыков, кавалер отменный, с манерами такими, будто из Версаля приехал, и красив, как Аполлон Бельведерский. Позже слухи ходили, что Екатерина сына Павла от Салтыкова родила - это полная чепуха! Достаточно было на Павла посмотреть - как мог такой урод быть на свет произведён красавцем Салтыковым? Нет, отцом Павла доподлинно Пётр Фёдорович был - вот уж точно, яблочко от яблони не далеко катится!..

После того как Салтыкова от двора отослали, полюбила Екатерина Алексеевна поляка Понятовского - тоже был видный кавалер, поляки умеют пыль в глаза пустить. Но верен был ей до конца: через много лет, когда уже и связи между ними давным-давно не было, отдал матушке-императрице польскую корону. Умер он в Петербурге и похоронен был со всей пышностью.

Ну, а после Понятовского брат Григорий возлюбленным цесаревны стал. Его после Цорндорфа в капитаны произвели и отправили в Петербург сопровождать пленённого прусского графа Шверина, бывшего адъютанта короля Фридриха. В столице Григория взял к себе адъютантом граф Пётр Шувалов, брат Ивана Шувалова, последнего фаворита императрицы Елизаветы Петровны. Однако тут конфуз вышел из-за того, что Григорий женщинами весьма любим был - едва завидев его, они голову от любви теряли и на всякие безрассудства решались. Так получилось и с княгиней Еленой Куракиной, возлюбленной графа Шувалова: полюбив Григория, она Шувалова вовсе позабыла. Граф вознегодовал: "Вот, де, какой неблагодарный! Я его возвысил, а он любовницу у меня отбил", - и перевёл Григория в фузилёрный гренадерский полк.

Но брат уже был Екатериной Алексеевной замечен, и скоро она влюбилась в него до беспамятства. Он тоже к ней страстью воспылал, и по прошествии недолгого времени родился у них сын - как раз в год переворота, за два месяца до оного. От императора Петра роды скрыть удалось - да ему не до жены было: к войне с Данией готовился, а покуда с Лизкой Воронцовой развлекался.

Восприемником ребёнка я был, и назвали его в честь меня Алексеем - Алексей Григорьевич, полный мой тёзка. Екатерина отдала сына на воспитание Василию Шкурину, своему камердинеру, а когда самодержавной императрицей сделалась, пожаловала имение Бобрики в Тульской губернии и титул графа Бобринского. Большие надежды на него возлагала, но крестник мой баловнем вырос, к картам и вину пристрастился и долгов наделал на многие тысячи. Ныне сидит в своём имении звёзды наблюдает - а ведь мог бы сам стать звездой первой величины...

***

– Теперь мы до самого переворота добрались, - сказал граф.
– Готовились мы к нему несколько месяцев, но я подробности опущу, о них уже много до меня рассказчиков было; приврали порядком, - ну, да ладно... Я буду рассказывать коротко, про то, что помню.

...Накануне приехал ко мне Григорий и кричит уже из передней:

– Алехан, хватит спать! Поехали к Дунайке семёновцев подымать!

Алехан" моё прозвание было, а "Дунайка" - брата Фёдора, который по-прежнему в Семеновском полку служил, - пояснил граф.

Мой Ерофеич ему говорит:

– А ты бы ещё погромче кричал, Григорий Григорьевич, не то не все тебя услышат! Горяч ты больно, а на горячих воду возят.

– Душа горит, оттого и горяч, - отвечает Григорий.
– Эй, Алехан, вставай, что ли! Ей-богу, пора начинать!..

Поехали мы в Семёновский полк. В казармах нас встретил Фёдор, весь, как на иголках, и тоже кричит с порога:

– Где вы пропадаете?! У нас тут такое творится, пойдёмте скорее!

Заходим в казарму, там офицеров куча и, несмотря на утренний час, многие уже хмельные. При виде Григория как завопят:

– Орлов! Орлов приехал! Виват Григорию Орлову!

– очень его в гвардии любили, боготворили прямо-таки.

– Здорово, братцы!
– отвечает он.
– Ну, что, постоим за императрицу Екатерину?! Медлить больше нельзя: император заявил, что собирается развестись с нею, чтобы жениться на Лизке Воронцовой. Более того, он в присутствии двора, дипломатов и иностранных принцев крикнул императрице через весь стол: "Дура!"; она даже заплакала. Он так разошёлся, что хотел её тут же арестовать, однако дядя императрицы, принц Готторпский не позволил. Сейчас она одна в Петергофе пребывает и не знает, чего дальше от императора ждать...

– Да какой он нам император, прихвостень немецкий!
– кричат гвардейцы.
– Хватит, натерпелись!.. К оружию, ребята! Преображенцы и измайловцы нас поддержат!

– Постойте, братцы!
– утихомириваю я их.
– Преображенцы выступить готовы и измайловцы с нами, но выждем ещё день. Завтра всё порешим.

– Чего ждать-то?! Пока нас всех арестуют?!
– возмутились они.
– Не слушайте Алексея Орлова, слушайте Григория!

– Погодите, дайте досказать, - не сдаюсь я.
– Завтра император со всем двором из Ораниенбаума в Петергоф переедет, чтобы там отпраздновать Петров день. Случай удобный - пусть он там себе празднует, а мы императрицу в Петербург вывезем и самодержавной правительницей объявим. Вот и останется наш немец без короны - голыми руками потом его возьмём.

– Алексей дело говорит. Один день уже ничего не решит, - поддержал меня Григорий.
– Завтра, так завтра... Виват императрице Екатерине Алексеевне!

– Виват! Виват!
– пуще прежнего закричали семёновцы.

Долго уговаривать их, как видите, не пришлось...

Вышли мы из казармы, Фёдор меня спрашивает:

– А Екатерина знает, что мы затеяли? Согласная она?

– Как ей согласной не быть, - отвечает вместо меня Григорий, - настрадалась, бедная, а теперь вовсе может в крепости дни свои окончить. Ждёт нашего сигнала.

– Ты за ней поедешь?
– спрашивает ещё Фёдор.

– Нет, не смогу, Дунайка, - качает головой Григорий.
– Мне в Петербурге надо находиться, чтобы наше дело в последний момент не прогорело. Да и Екатерина, завидя меня, плакаться начнёт и печалиться - ум у неё мужской, а сердце бабье. А тут каждая минута дорога, - так что Алехан поедет; он лучше моего с этим справится.

– Быть по сему, - соглашаюсь я, - а ныне пошли к Ивану: он у нас в семье старший, испросим его благословения.

***

– Брат Иван после смерти отца нам его во всём заменил, - продолжал свой рассказ граф.
– Всё хозяйство на нём держалось, а когда и матушка наша скончалась, младший брат Владимир у него в доме воспитывался. Мы Ивану почёт оказывали истинно как отцу своему: в присутствии его стояли и называли его "папенька-сударь". Без разрешения Ивана никакое предприятие не осуществляли - вот отчего в тот памятный день к нему за благословением поехали.

Поцеловали ему руку, по обычаю, и обо всём, что задумали, доложили. Он не сразу ответил, насупился и молча сидел, а после встал, обнял нас поочередно и сказал:

– С Богом! Россия этого хочет, а за неё и головы сложить не жалко. Дерзайте!

Владимир, который тоже здесь присутствовал, взмолился:

– Папенька-сударь, разрешите и мне с ними! Сколько можно в недорослях ходить - ей-богу, не подведу!

Иван, однако, ему отказал:

– Куда тебе, тихоне, в такое дело лезть! Обижаться нечего, у каждого своя стезя: ты к наукам влечение имеешь, и там имя Орловых, даст Господь, не менее братьев прославишь. Не торопись, - будешь и ты в почёте.