Грань бездны

– Тогда в чем подвох? – хитро прищурилась светская львица. – Только не говори, что его там нет.

– Там – нет, – признался я. – А вот на церемонии скармливания Гуго священным нетопырям может разразиться большой скандал. И если тебе вздумается посетить эту казнь, мы сделаем все возможное, чтобы наше представление тебя не разочаровало.

– О, да неужто первосвященнику предстоит умереть? – насторожилась Патриция.

– Ну зачем так плохо о нас думать! – притворно возмутился я. – Разве кто-то здесь заикался об убийстве? В свое время я достаточно долго общался с тобой, Патриция, и успел кое-чему у тебя научиться… – И, перехватив гневный взгляд Малабониты, поспешил уточнить: – В смысле научился разбираться в политических тонкостях, а не только… в каком-то одном вопросе. Что мы выиграем от убийства Нуньеса? Ничего. Наоборот, останемся в полном проигрыше. Публичная насильственная смерть любимца паствы ополчит ее против нас и увеличит количество наших врагов на несколько порядков. Не говоря уже о том, что сделает первосвященника популярным великомучеником и ангелоподобным. Нет, Патриция, у нас для него припасено кое-что похлеще смерти. Намного хуже и в то же время гуманнее. И если наша затея удастся, клянусь, ты будешь гордиться мной как одним из лучших твоих учеников.

– И что, по-твоему, может быть для Нуньеса страшнее смерти? – оживилась госпожа Зигельмейер.

Я ответил.

Она задумалась.

Мы с ней молча смотрели друг на друга, и чем дольше тянулась эта пауза, тем сильнее разгорался интерес в глазах Патриции. Я давно знал о ее неприязни к церковникам и о том, что она не упускает случая досадить им. Все, что госпожа Зигельмейер рассказала нам о местных политических войнах, не являлось вымыслом. Ее – ярую приверженку светских и любовных утех – действительно страшила перспектива установления в Аркис-Грандбоуле тотального религиозного диктата. Однако она была слишком хитра и пуглива, чтобы в открытую выступать против ангелопоклонников. И потому, заявись мы к ней и напрямую предложи поучаствовать в нашем беззаконии, она, скорее всего, сочла бы это провокацией и наотрез отказалась бы.

Зная мнительную натуру Патриции, мне следовало действовать исподволь и играть не на ее презрении к Церкви, а на безобидном женском любопытстве – одной из редких слабостей госпожи Зигельмейер. Приоткрывая ей карту за картой, я планомерно добивался своего и даже не погнушался прибегнуть к банальной лести. Хотя использовать этот прием в игре с тертой интриганкой было все равно что пытаться рассмешить клоуна его же ужимками.

В конце концов хозяйка перестала пытаться скрыть свое нетерпение и, вновь взяв покровительственный тон, вымолвила:

– А ты и впрямь многому от меня нахватался, Еремей. И не подозревала, что я такая хорошая наставница. Конечно, для игры в наших кругах у тебя маловато изящества, но из уважения к твоему старанию я, так и быть, готова выслушать, как ты намерен освободить своего товарища. И если твой план хотя бы наполовину соответствует твоим наглым амбициям, можешь рассчитывать на мою поддержку. Любую, кроме денежной – тут уж, извини, выкручивайся как знаешь. Помочь советом и связями начинающему авантюристу я еще могу, но финансировать его выходки – увольте! Как-никак, а почтенной даме не пристало на склоне лет заниматься подобными глупостями…

– Знай я заранее, что наш Сенатор – такой идиот, черта с два согласилась бы его спасать! – в сердцах брякнула «дочь» томимого в неволе узника после того, как встретилась с ним в казематах храма и вернулась назад в трактир. – Нет, вы только подумайте: умудриться уйти от вингорцев и от Кавалькады, а потом из-за сущего пустяка угодить в руки толстых и ленивых жандармов Аркис-Грандбоула!

– Ага, значит, надо думать, самочувствие у мсье де Бодье в порядке! – радостно заключил я из ее слов. Уж коли Долорес с порога обозвала Гуго идиотом, стало быть, на свое физическое и душевное здоровье он ей не жаловался. В противном случае эта новость была бы наверняка озвучена первой.

– По мне, так его надо бы вообще для профилактики раз в полгода в тесной камере запирать и баландой кормить, – сказала Малабонита. – Да вдобавок смертной казнью стращать – чтобы волновался, потел и худел побыстрее… Нормально он себя чувствует, разве что осунулся и побледнел без света. Не знаю, чем твоя сучка Патриция того святошу из синода ублажала, но он распорядился выделить нам для свидания отдельную комнату – что-то вроде кабинета для допросов. Как только Сенатора туда ввели, я к нему сразу на шею бросилась и всхлипывать начала, а сама при этом ему на ухо шепчу: мол, чего вылупился, дурак, давай, делай то же самое и доченькой меня называй. Молодец, не растерялся. Быстро все понял и в игру включился. В общем, поплакали мы с ним на пару минут пять, пока охранники на нас таращились, а когда им это надоело и они вышли, нам и о деле поболтать удалось.

– Вас могли подслушивать, – заметил Убби.

– А то я не догадывалась! – фыркнула Долорес. – Да, скорее всего, не только подслушивали, но и наблюдали исподтишка – уж больно комнатка странная была. Только ничего подозрительного церковники в моей болтовне не нашли, ручаюсь. Все, что Гуго нужно было знать, я ему в открытую сообщила. Дескать, что бы ни говорил тебе Нуньес, о чем бы ни спрашивал, талдычь во всеуслышание «Я невиновен!» и моли Септет Ангелов подтвердить это, явив чудо. До самого конца упорно молись и надейся, ведь раз на тебе и впрямь нет никакой вины, значит, чудо непременно произойдет. Более того – оно уже началось! Неужели не чудо, что я – безутешная дочь – сумела добиться встречи с отцом в этих застенках? Ведь ты молился, папочка, чтобы мы снова встретились, спросила я. Ежеминутно и всем сердцем, ответил он. И сказал, что продолжит это делать до самой своей смерти… Было так трогательно. Сенатор даже заплакал, хотя я ему больше никаких знаков не подавала.

– Ты точно уверена, что де Бодье понял твой намек? – усомнился я. – Боюсь, без его отчаянной мольбы о чуде мы не сорвем шквал оваций. А они нам будут ой как необходимы, особенно если придется прорываться сквозь толпу.

– В вопросе понимания намеков Гуго точно не идиот, – уверенно кивнула Долорес. – Да и в остальном тоже вроде бы нет. Но бродяжничать в одиночку ему категорически противопоказано. От страха, голода и усталости у него начинает ум за разум заходить, и Сенатор может такого напортачить, что сам будет потом диву даваться. Это ж как надо постараться, чтобы тебя – умудренного жизнью человека – взяли и объявили гнусным еретиком!..

История превращения бывшего сенатора и механика в бродягу, а затем – в ангелопротивного вероотступника и впрямь выглядела анекдотичной. Если бы Малабонита услышала ее не из уст самого де Бодье, я сроду не поверил бы, что он стал жертвой не направленного против него заговора, а собственной глупости. Тем не менее так оно и было. И даже подозреваемый мной в этом злодействе дон Риего-и-Ордас не имел к нему, как оказалось, ни малейшего отношения.

Путь от «Оазиса морей» до места, где вингорцы должны были встретиться с Кавалькадой, ведомый Гуго «Гольфстрим» отмахал за четыре дня. Однако все это время Сенатор не просто стоял у штурвала и молился, чтобы его не прикончили. Желая повысить свои гарантии на спасение, бывший политик воскресил в памяти все свои прежние профессиональные уловки, решив для начала попробовать подружиться и найти общий язык с малознакомым ему крылатым народом.

Дело это было нелегкое, беря во внимание, как неохотно хозяева гор вступали в разговор с Бескрылыми. Но болтун де Бодье владел искусством ведения переговоров и умел располагать к себе людей. Проявив всю свою изворотливость, он в конце концов втерся в доверие сначала к охранникам, а затем и к Светлогривому Грифону. На исходе второго дня пути тот уже без опаски поднимался на мостик и подолгу рассказывал Гуго о вере и традициях вингорцев, к которым тот вдруг проникся немалым интересом.

Интерес этот был для де Бодье всего лишь затравкой, которую он подкинул врагам, намереваясь добиться их благосклонности. Покопавшись в памяти, он очень кстати припомнил одну из заповедей вингорского пророка Наранира, тезисы основополагающих трудов которого Гуго, будучи еще сенатором, прочел накануне каких-то международных переговоров. Отложившаяся у него в голове заповедь предписывала вингорцам проповедовать учение Серебряного Луча каждому, кто изъявляет желание к нему приобщиться. В особенности – Бескрылым. Донесение до них сих нетленных истин считалось наиболее сложным и почетным делом, и за каждого чужака, ознакомленного с ними, проповедника-вингорца ожидала в раю воистину щедрая награда.

И потому неудивительно, что просвещать возжелавшего припасть к источнику мудрости Гуго взялся сам Светлогривый Грифон. Хитрому же Сенатору оставалось лишь внимательно его слушать, быстро анализировать услышанное и на основе этого придумывать для учителя вопросы. По возможности – неординарные, поскольку они убедительнее всего выказывали прилежание ученика и тешили самолюбие наставника. А Шомбудаг, кто бы сомневался, был в восторге от того, что в святой для вингорцев год он пролил свет божественного учения на дремучего Бескрылого, буквально в считаные дни окрылив того бессмертными знаниями. Чем, разумеется, сумел угодить всевидящему Солнцу, искупив перед ним многие свои грехи.