Грани
Шрифт:
– Стоп-стоп-стоп! Мелисса, ты играешь мать, а мне нужна любовница. «Медея» – это история мести. Ты – убийца, а не загнанная в угол жертва!
Медея… Сыграть её грезит каждая актриса. Роль, которая позволит расправить крылья таланта и … взлететь. По-настоящему взлететь! В ней кроется сила, которая движет пьесу, толкает вперёд повествование. В большинстве пьес женщина – всего лишь объект желаний мужчин, «гордиев узел», который им предстоит разрубить. На сцене, как и в жизни, главные роли принадлежат мужчинам. Но только не в «Медее». Она будет рубить сама. И я – тоже.
– Есть и другие прочтения: Медея убила детей, тем самым освободив их. Они верили в жизнь после смерти.
– К чёрту все эти новомодные прочтения! Я буду ставить только классику. У Еврипида всё однозначно. Мне не нужен
Рыдающее божество… Многоликое, чтобы видеть и слышать, многорукое, чтобы аплодировать, великодушное, чтобы внимать. Великодушное, но не всепрощающее. Иногда оно смеётся, иногда плачет. Иногда ёрзает на стульях, хлопает дверями и говорит по мобильному. Но никогда не молчит, всегда есть реакция. Поэтому так часто можно услышать за кулисами: «хороший зритель», «плохой зритель» – в единственном числе. Зрители в зале – единый организм, который, повинуясь моему голосу, вдруг замирает, и я чувствую, что мы дышим в такт. Это и есть божественное прикосновение. Открытые двери Рая.
Ненавижу репетиции! Мне нужен зритель! Его поддержка, его отклик. Всегда чувствую, что сделала не так, по вибрации зала. Это необъяснимая связь. Энергетика. Пустой зал – глух и нем, как покинутый богами Олимп. И только пыль струится в воздухе. И многочисленные прогоны: снова и снова, одной и той же сцены, пока голос и пластика движений не будут отточены до автоматизма заводной куклы. В кино у актёра есть лицо. Можно играть глазами, мимикой, можно молчать в камеру, а закадровая музыка компенсирует страдания. И зритель поймёт. Магия киноплёнки. В театре все носят маски из грима, и есть лишь голос и меткие стрелы жестов. Это уже не игра, а как любит повторять Джейсон – жизнь внутри рампы. В реальном времени. Здесь и сейчас. Маленький промах может привести к большому провалу. Скуку и фальшь божество не прощает.
Джейсон знает это и потому злится и гоняет меня по сцене. Сколько раз я уговаривала его взяться за постановку «Медеи». Для меня. Мне нужна была настоящая роль. Наконец он сдался. И теперь у меня ничего не выходит.
Да, именно так. Пробуешь снова и снова. До изнеможения, до потери голоса, сил и души. А если не получается, садишься на пол в гримёрке и плачешь. А наутро начинаешь всё заново. И лишь премьера приносит облегчение. Мир сжимается до размеров сцены, где живёшь и дышишь, чувствуя долгожданное слияние с Богом в зрительном зале. Проникновение друг в друга. Аплодисменты! Цветы…
– Все свободны. Сегодня ничего не получится. Завтра начнём с твоего выхода.
Если голос Джейсона смягчается, значит, всё совсем плохо. Когда мы близки к успеху, он орёт, как раненный медведь, из центра зала. Кажется, что старая хрустальная люстра под потолком не выдержит звуковой вибрации и рухнет ему на голову.
У нас с ним всегда всё получалось. Он приехал в Лион в канун Праздника огней. Начинающий, но уже известный в Париже режиссер. Не знаю, кто ему порекомендовал заглянуть в театр к моему отцу, но я сразу поняла, что Джейсон увезёт меня в Париж. Во время репетиции смотрел только на меня. Такие взгляды в кино снимают на крупных планах. Их чувствуешь кожей. Лёгкое жжение, несколько вольт электричества. Кровь растекается тёплой болью по венам.
– Смотрю на тебя, как на солнце, – говорил он потом, и я верила, что он, как зеркало, отражает мой собственный свет. Его взгляд лучился.
Мой отъезд отец принял молча, без лишних эмоций. Понимал, что Театры Больших бульваров и набережные Сены – лучшее, что со мной может случиться в жизни. Счастливый билет в культурную столицу из города варваров-шелкопрядов (так, усмехаясь, называл нас, лионцев, Джейсон). Но в глубине души знала, что мы с отцом больше никогда не будем близки, как раньше. На свадьбе не произнёс ни одного тоста в честь молодожёнов, на рождение дочери прислал несколько строчек в поздравительной открытке. Когда Софи исполнилось два, я вернулась на сцену. В тот год мы взяли мраморный бюст Мольера[5], и Джейсона пригласили ставить спектакли в Комеди Франсез. Газеты трубили о нашей победе по всей Франции, но отец молчал. Он не мог не прочесть.
Он всё знал, но даже не позвонил. Может быть, в тайне ото всех и главное – от себя – гордился мной, но какое-то глупое упрямство не позволяло ему простить мне выбор в пользу Джейсона. В любом случае в Лион решила не возвращаться.– Мелисса, заберёшь Софи из школы? У меня сегодня ещё два прослушивания на вечер.
– Да, милый.
После репетиции зашли перекусить в кафе. В последнее время Джейсон часто смотрит мимо меня. Сидит за столиком и ест наше любимое сырное суфле с грибами вместе со мной и одновременно бродит где-то далеко в своих мыслях. Попыталась поймать его взгляд, как раньше. Нет, тоже не получилось. Взгляд – пустой и тёмный, как молчащий зал. Неужели и у меня внутри уже давно всё покрыто пылью?
Саксофонист у входа в парк Монсо заражает осенний воздух вирусом неизлечимой тоски. Словно хоронит кого-то. Странно, что и саксофон люди изобрели благодаря «бронзовому быку» – орудию казни афинян. Человека сажали внутрь быка, под которым разводили костер. Металл накалялся, несчастный плавился заживо, единственной возможностью глотнуть воздуха были трубы к ноздрям быка. Крик узника, проходя через ноздри, превращался в настоящую песню смерти. Духовые инструменты используют тот же принцип устройства, только наоборот. Почему всё прекрасное в мире создаётся на основе нечеловеческой жестокости?
Наверно, никто из прохожих об этом не задумывается и даже не знает. Как не знает города, в котором живёт. Мы, жители больших городов, лишь перемещаемся из точки «А» в точку «Б» по одному и тому же маршруту. Риволи – Триумфальная арка – Парк Монсо – Проспект Веласкеса. За почти десять лет жизни в Париже так и не поднялась на Нотр-Дам или Эйфелеву башню. Там всегда нескончаемые очереди туристов. И горгульи скалились на меня лишь с открыток на «вертушках» киосков, разбросанных по всему Парижу.
Софи берёт меня за руку, и мы идём посидеть у маленького пруда, где коринфские колонны. Сегодня не занята в вечернем спектакле, и можем, наконец, хоть немного побыть вместе. Такие прогулки для нас – редкость.
Чуть впереди по аллее прихрамывают в такт старик с биглем на поводке. Нас обгоняет светловолосый мальчишка возраста Софи. Поравнявшись со стариком, он, радостно смеясь, пинает собаку под рёбра. Бигль хрипло взвизгивает и приседает на задние лапы. Старик в замешательстве смотрит на мальчишку, и лицо у него с отвисшими щеками – точь-в-точь как у побитой собаки. Мальчишка, всё так же заразительно смеясь, убегает прочь по аллее.
– Мам, зачем он это сделал? – удивленно спрашивает Софи.
– Не знаю, малыш. Боюсь, он сам этого не понял.
Я и правда не знаю, почему люди иногда бывают так жестоки. Не ведают, что творят. Вот, кто его научил бить собак? Моя Софи никогда бы не пнула собаку. Она любит собак. И кошек, и рыбок, и попугайчиков. Жаль, что не можем завести ей маленького друга. Мы так редко бываем дома! А няне и с Софи проблем хватает, ей только домашних питомцев не достаёт, чтобы уволиться.
Почему-то вдруг вспомнился прошлый Новый год на Елисейских полях. Софи только что исполнилось восемь, и она заявила нам с Джейсоном, что уже взрослая и не будет смотреть салют по телевизору. Шанз-Элизе в новогоднюю ночь становится пешеходным. Огромной площадью, где толпится народ в ожидании грандиозного торжества. Это был наш первый Новый год вне дома. И, надеюсь, последний. Пробило двенадцать, и вместе с залпами салюта в толпу полетели бутылки с зажигательной смесью. На женщине слева от меня загорелся воротник пальто, потом волосы, она кричала и плакала, закрывая лицо руками. Справа парень сложился пополам от удара железного прута. Осколком бутылки кому-то вышибло глаз. Асфальт под ногами горел. Из толпы мы выбирались по чьим-то телам. Кто-то крикнул, что взорвали метро, и все входы туда перекрыты. Помню, как бежала по близлежащим дворам и улицам, крепко держа за руку Софи. И встречный ледяной ветер хлестал по глазам до слёз. Она потеряла в толпе шапку и шарф, подаренный Джейсоном. Где он сам был тогда? Встретились только дома, наши такси подъехали к воротам почти одновременно. Сказал, что его оттеснила толпа, и потерял нас. Дозвониться Джейсон тоже не смог: мобильный телефон я выронила где-то по дороге.