Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Наконец-то — свежий воздух! Глубоко вздохнуть да сплюнуть… Брих подождал Алека, задержавшегося, чтобы уплатить дворничихе Гассмановой за то, что отперла парадное. На углу они увидели Индру. Тот стоял, прислонясь спиной к стволу акации, и успокаивал нервы курением. В свете фонаря блестело его широкоскулое лицо, смоченное мелким дождиком, на который он и внимания не обращал. Спутанные волосы свисали на лоб. Оттолкнувшись ногой от дерева, Индра пошел им навстречу.

— Ну, как там?

— Да ничего, — Алек хлопнул Индру по плечу. — Вот мне — худо, не перевариваю родственничков. Ох, этот дядя! Ты, конечно, не очень-то помог Иржине.

— Сожалею, — буркнул Индра. — Но это уж не мое дело.

— Как так? — вступил в разговор возмущенный Брих. — А я думал, ты ее любишь!

Индра не ответил, не вынимая рук из карманов, мрачный, шагал он рядом с ними, покашливал — видно, простыл. Алек, чтобы успокоиться, мурлыкал какой-то мотив; он весь ушел в себя. Что за вечер! Серый, бесприютный… Всплыли в памяти строчки стихов. Чьи? Не вспомнить. Свет уличных фонарей струился на мокрую мостовую, вызывая тоскливое чувство. Какой-то неясный ритм звучал в душе Алека — там-тада, там-тада, там… и обрывки фраз, какая-то смесь слов, до отчаяния неуловимых, напев гнева и протеста, а перед глазами все стояла дядюшкина квартира, его домашние туфли; чувства путаные, хаотические, — как это высказать? Как? Эту песню надо написать для людей! Ах, ничего я не умею… Быть может, когда-нибудь из души вырвется живая песня… там-тада, там-тада, там…

Громкий голос нарушил течение мысли, оборвал ритм, он исчез.

— А я и не говорю, что не люблю, — это Индра с таким опозданием ответил Бриху. — Но ей надо выбраться из этого мелкобуржуазного болота! Сейчас не такое время, понимаешь? А она трусливая, слепая, врет со страху… И проныра! В партию вступила! Нет, я не мог бы с ней жить. Не подходим мы друг дружке, ну и хорошо, что все кончилось. Я пошел спать — бывайте!

Индра пересек улицу и побежал к остановке трамвая; руки он держал в карманах и от этого чуть сутулился. Со злостью наподдал ногой камешек, попавшийся на тротуаре, и скрылся за углом.

Брих с Алеком молча продолжали путь под дождем. Внезапно Брих спросил:

— Послушай, ты веришь всему этому? Ну, тому, что сегодня защищал у дяди?

Алек удивленно обернулся — вопрос прервал его размышления.

— Верю!

За этим простым ответом последовало молчание. Попались навстречу несколько прохожих, закутанных в плащи, капли дождя стекали с полей их шляп. Алек неожиданно заговорил:

— Недавно побывал я на одном заводе. Такой выпал случай… И, знаешь, мне все казалось, я как-то идиотски выделяюсь и поговорить-то с рабочими как следует не умею. Будто кукла… Но было интересно. Там люди не страдают дурацкими завихрениями, как ты. Или как я!

— Что ты этим хочешь доказать? — Брих посмотрел в лицо Алеку. — И вообще — разве у тебя тоже бывают завихрения? Умный ты парень, но если я что-то… недопонимаю в тебе — так это твое ослепление партией. Я, разумеется, ни в какой партии не состою.

— Я тоже, — шепотом признался Алек; свет фонаря блеснул на выпуклых стеклах его очков. Почувствовав на себе недоуменный взгляд спутника, тряхнул головой, пояснил: — Ну да, беспартийный я! Много размышлял о себе. Думал, все понял, а понял-то я черта лысого! — так сурово оценил он свое состояние. — Думал, достаточно быть коммунистом в душе, партийный билет не надобен, и незачем вступать в члены. Проще говоря, недооценил я вопрос прочной организации. Быть может, считал себя неприспособленным к коллективизму. Принципиальная, школярская ошибка! Я попросту не дорос. Потом произошли февральские события, а я стоял в сторонке. Неважно я себя чувствовал! Типично интеллигентский недуг — влияние среды подчас сильнее собственного ума и сердца!

— Ну, это ты играючи поправишь, — снисходительно улыбнулся Брих.

— В том-то и дело, что нет! Я в партию не вступил, — и свалял дурака. Мне ведь предлагали вступить, я всегда голосовал с коммунистами, многие удивлялись: как, разве Алек Казда беспартийный? Вот именно! А теперь чувствую: надо как-то заслужить, чтоб приняли. Я ведь не дядюшка Мизина. Что ты на это скажешь?

— Скажу только, что вряд ли ты сможешь писать хорошие стихи. Разве что рифмовать лозунги да передовицы! Тенденциозные агитки о наступающем благоденствии!

— Ничего — мне не к спеху, — без всякой обиды отозвался Алек. — Но скажу тебе: ни одно хорошее стихотворение не родилось из воздуха. Для этого нужна почва под ногами. Вот что я хочу обрести.

Он невольно прибавил шагу — стало холоднее, да, видно, ему и разговаривать расхотелось. Сегодняшняя сцена у Мизины потрясла его.

— Я все думаю о дяде, — немного погодя заговорил Брих. — Что ты мне, в сущности, предлагаешь? Чтоб я примирился, как он?

— Нет! Ни с чем не примиряйся. Ты должен понять. И уж тогда решиться.

— Боюсь, мы опять поругаемся, как обычно, и ты снова примешься доказывать, что все происходящее — это нормально. Не думай, я и сам голову над этим ломаю, я — то не ослеплен. Только ни к чему мои раздумья не приводят!

— Правильно! — с непримиримой резкостью подхватил Алек. — Ты не ослеплен — ты слеп на оба глаза. Ничего не понимаешь, в голове ералаш, а потому ты в высшей степени несвободен. Я с тобой согласен: ты исповедуешь фикцию!

— Ну, ну, продолжай, — холодно вымолвил Брих. — Неплохо придумал!

— Я думал об этом после нашего недавнего спора, — уже спокойно сказал Алек. — Ничего особенного. У тебя есть добрая воля, ты стремишься быть прогрессивным и, видимо, соглашаешься со всем — но Февраль сбил тебя с толку. И ты не знаешь, куда дальше, и стараешься не быть ни там, ни тут. Быть над всем. Этакий поклонник объективного разума… Ярлык надпартийности… Но ведь истина-то — не беспартийна! И никогда такою не была! В тебе сидит инфекция, выпестованная обдуманно, преднамеренно, буржуазный объективизм имеет у нас традиции, это элегантный недуг части нашей интеллигенции. Недуг, в сущности, реакционный, хоть ты и стараешься быть честным. Нейтральным. Но ты не можешь им быть! Это глупость!

— Поразительный анализ. Так все просто! А что, ты и гороскопы составляешь?

— Да они и не нужны.

Они дошли до остановки перед Музеем, стали ждать трамвая — каждый свой. Алек поднял воротник, углядев, что снизу по Вацлавской площади ползет девятнадцатый. Подал свою тонкую руку молчаливому Бриху — и пожал с неожиданной силой.

— Из такого хаоса, как у тебя в голове, извлекают немалую пользу те, кто по ту сторону. Сегодня нельзя стоять ни там, ни тут, болтаться между тем и другим. В одиночку. Время наступило решающее, а ты уже теперь — на том берегу, они тебя и увлекут за собой! Опомнись, пока не поздно, не то тебя сметут со всем твоим хламом! Как все, что мешает. И это будет справедливо, я это одобряю, хотя тебя — тебя мне было бы жалко потерять. Ну, будь здоров, мой подходит.

Девятнадцатый остановился, скрипя тормозами, заторопились пассажиры, невольно наталкиваясь на обоих. Перед тем как вскочить в вагон, Алек улыбнулся, ткнул Бриха под ребра:

— Пригляди за Иржинкой, по-моему, хлебнет она теперь горя! И — проснись, наконец!

В тот же вечер, уединившись в своей комнате, Брих вытащил из нагрудного кармана анонимную листовку. Сколько дней она пролежала у его сердца! Сейчас, усевшись под лампой за стол, заваленный книгами, внимательно перечитал текст. И текст этот зазвучал как-то призывнее, побуждал к действию. Брих трепетал от волнения, скрытого гнева, голова раскалывалась под напором мыслей. Сколько он размышлял над этим! Алек сказал: надо решать. Да! Решать! Но не так, как имеет в виду этот слепец! И не так, как Мизина! Брих не примирится. Да, в моей стране была задушена свобода! В людей вселился страх, да, это так. Вновь и вновь Брих продумывал все, оценивал, взвешивал. Был краткий миг свободы и демократии между оккупацией и нынешним днем, но и он находился под угрозой ненависти, узколобых политических доктрин, политической борьбы! Надо подать голос, чтобы не задохнуться, и если нельзя открыто — то вот так… Разве это уже не доказательство того, что необходимо выкрикнуть свое несогласие хотя бы анонимно, через листовки?!