Гребаный саксаул

Мы обнялись. Рашид угостил меня сигаретой с фильтром. Он жил за пределами роты. На аккумуляторной станции. Там же спал и ел. Приходил в роту только за письмами.

Рашид производил впечатление очень надёжного человека. В дополнение к своей надёжности он был ещё и чертовски обаятелен.

На него хотелось равняться. Походить.

* * *

Командир отдельного батальона, подполковник Боярский - маленький, толстый, с рыжими ресницами. Ему за сорок. Зелёного цвета китель, с голубым ромбиком педагогического института, обтягивал круглый живот. Он был похож на Мюллера в исполнении актёра Броневого. Сходство дополняли глазки навыкат.

Все – от первогодки-срочника до офицера старались как можно реже попадаться ему на глаза. Любимая фразы комбата: — Товарищ солдат! Ко мне! Почему праздно шатаетесь по территории части?

И, кривя губы на одутловатом лице — Трое суток гауптической вахты! Пять суток!

Есть такие низменные натуры. Они находят удовольствие в том, что могут беспричинно наказать того, кто не может ответить им тем же.

Комбат регулярно проводил приём по личным вопросам.

Я спросил у командира взвода прапорщика Степанцова разрешения обратиться к командиру части.

У прапорщика красное лицо сельского тракториста и здоровенные красные кулаки. Шинель с засаленными погонами смотрится на нём, как детская распашонка. Яловые сапоги сорок пятого размера. Прапорщика отличают хриплый голос и виртуозная ругань.

– Нафуя?

– Офицером хочу стать. Буду просить, чтобы дали направление в училище.

Прапорщик, посмотрел на меня сверху вниз.

– Офицер - профессия героическая!
– важно сказал он. – Обращайся. Только потом не жалей.

Подполковник разговаривал со мной минут тридцать. Он внимательно поглядывал белёсыми глазами и строго кивал головой. Временами он задавал вопросы, неожиданно повышая голос. Расспрашивал о том, где я вырос? Почему хочу стать офицером?

Я шпарил как по-написанному.

– Офицер, профессия-героическая. Родина... Долг... Присяга!

Комбат согласно кивал головой.

Алик Губжев ночью пошёл в самоволку в общежитие педучилища. Чтобы покрасоваться перед будущими училками выпросил у меня шинель. Мы с ним одного роста и комплекции. Надо же было такому случиться, что пролезая через дыру в заборе нос к носу столкнулся с комбатом. Губжеву удалось ускользнуть. Перед глазами комбата мелькнула чёрная шинель.

Через несколько дней подполковник Боярский увидел меня, ведущего роту на обед.

Комбат принялся вытряхивать меня из шинели. Я не понимая в чём дело, сопротивлялся, за что в боевых условиях полагался бы наверное, расстрел на месте.

Боярский всё- таки сорвал с меня шинель и, трясясь, как студень, топтал её сапогами.

– Мать!.... Мать!… Мать!..

Я не помню хватался ли комбат за кобуру, но я подумал: сейчас расстреляет!

Боярский, наверное, так бы и поступил. Но к счастью мы были не на передовой.

Вместе с комбатом был майор Козырев.

Он делал мне страшные глаза и выдирая из лап комбата сдержанно-устало повторял:

– Товарищ подполковник, ну нафуя!? Товарищ подполковник...

Комбат трясся как холодец, кричал.- Арестовать! Посадить на гауптическую вахту!

От гауптвахты меня спасло лишь то, что в ночь, когда Губжев был в самоволке, я находился в наряде.

Алик Губжев успокоил.

– Не переживай. Я уйду на дембель, пришлю тебе свою парадку. В порядке моральной компенсации. Договорились?

* * *

Время было обеденное.

В казарму явился новый замполит. Он разыскал меня и сказал:

– Завтра поедешь на «губу».

– Как это?– удивился я.
– За что?

– Рота заступает в караул. Ты идёшь помначкара.

– Не могу, - ответил я.

Теперь удивился лейтенант Аюпов:

– Чего так? Вроде не баптист.

– Понятия не позволяют своих охранять. Западло это. В посёлке не поймут.

Лейтенант погрустнел:

– Ясно, – сказал он.
– Тогда дисбат. Кругом! Шагом марш. Отставить! Ладно. Не грусти, я никому не скажу.

На следующий день мы с Рашидом в оружейке чистили автоматы.

Тускло светила лампа из-под покрытого извёсткой плафона.

– Порядки знаешь там какие? – спрашивает Рашид.– На губе? Ворота на запор. Часовой. Камеры, как в тюрьме. Нары.

Если не погонят на работу, с утра до вечера строевые занятия во дворике. А он, как пятачок. Со всех сторон стены, решётки. Бр-ррр! Там как на минном поле, если накосячил, запросто прямо с караула можешь отправиться на кичу суток на пять.

Ходить в караул мне понравилось. После праздников на губе собирался весь цвет Чимкентского гарнизона. Было интересно.

Гауптвахта, ночь. Грохоча автоматом и насвистывая, по коридору бродит рядовой Мангасарян.

Каждые два часа я поднимаю отдыхающую смену и меняю посты.

Утром, если начальник караула спал, и не было коменданта я выводил губарей на плац. Сняв гимнастёрки, они загорали на солнце. Мишка Беспалов стрельнув у часового сигарету, грустно говорил:

– Эх! Говорила мне мама, что тюрьма не место для интеллигентного человека.

– Что же ви здесь таки делаете, Михаил? – всплескивал руками караульный Саржевский.

– Таки сижу – откликался Миша.
– Моя мама ещё говорила,

бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт. Видать, я плохо предохранялся.

Часовой дремал у ворот. Так было вчера, сегодня и будет завтра.

На следующий день после обеда я снова готовился в караул. Подготовка к службе по Уставу включает в себя четырехчасовой сон. Затем нужно привести себя в порядок.

Я подшивал свежий воротничок, натирал вонючей ваксой сапоги и шкерился куда-нибудь с книжкой. Деды меня особо не трогали. Зачем портить себе настроение?

В Ленинской комнате читать было нельзя. Я читал в натопленной сушилке, сидя на куче старых шинелей. Книги обволакивали меня словно панцирем, защищавшем от неуютного внешнего мира.

Но заходил командир взвода прапорщик Степанцов и гнал меня в класс.

– Как не увижу его, всё читает и читает. Есть свободное время, учи уставы!

Уставы я действительно знал плохо. Остальные сержанты их не знали вообще.

Иногда в роту по старой памяти заходил бывший замполит роты Покровский. Брал мою книгу в руки. Листал. Просматривал их на свет. Подносил к носу. Кажется, даже собирался лизнуть.