Грех боярышни, или Выйду замуж за иностранца
Шрифт:
Она решительно зашагала к пушкам. Кипящий яростью Джеймс поплелся следом. Он уже не замечал, как отец и сын Опорьевы устроились возле лафета, как пушкари, ободренные их присутствием, начали готовиться к следующему выстрелу. Он только судорожно прикидывал, возможна ли катастрофа. Он прекрасно знал, что та порция пороха, которую заряжал бомбардир, никак не могла повредить его орудиям, и если бы не Варвара, даже и не подумал бы волноваться. Но присутствие хрупкой девушки возле грохочущего чудовища приводило его в ужас. Мало ли какое случайное повреждение, и им всем конец, а эта дуреха у самой пушки вертится, скоро вообще в жерло залезет, ею стрелять будут!
Джеймса трясло от смеси раздражения и испуга, задорная улыбочка Варвары бесила чрезвычайно и в то же время страх, тягучий, липкий, мучительный, каким бывает только
Однако порыв Джеймса оказался не только не нужным, но и, к счастью, никем не замеченным. Пока обезумивший от тревоги Джеймс света белого не видел, события у соперничающей батареи развивались своим чередом. Унылая фигура посланного к пушкарям Кропфа маячила за спинами бомбардиров. Он старался как можно незаметнее отодвинуться подальше от пушки или, на худой конец, прикрыться грузным Львом Кирилловичем. Отойти от орудий совсем он все же не осмеливался. Когда очередной пороховой заряд забивался в жерло, беднягу перекашивало, будто этот заряд пихали ему в глотку. Он делал судорожные движения руками, словно пытаясь отгрести обратно хоть часть пороха, хоть немного уменьшить закладку. С каждым выстрелом немец все больше бледнел. Пушкари, видя его страх, сами пугались все сильнее, уже с откровенным ужасом взирая на орудия. Жуткая атмосфера ожидаемой гибели нависла над батареей. Спокойней всех был боярин Нарышкин, но и он ощущал продиравшую до костей тревогу.
Развязка наступила внезапно. Когда очередная порция пороха легла на свое место, взамен орудийного грома раздался пронзительный взвизг. Кричал Кропф. Дико глянув на готовые к стрельбе бомбарды, он высоко подпрыгнул, взбрыкнув в воздухе тощими ногами, и бросился бежать вверх по холму. Не добежал, на половине дороги упал и затих, закрыв голову руками.
Неожиданность происшедшего вызвала полную тишину, сменившуюся оглушительным хохотом. Смеялись все: облегченно и радостно пушкари у батареи, весело хохотал Петр, смеялся и Джеймс, стараясь незаметно разжать кольцо рук вокруг талии Варвары. Он почти с симпатией поглядел на нелепого человечка, своей выходкой избавившего от самого большого в его жизни ужаса. Джеймс освобождено вздохнул, поглядел на пушку, прикинул размер заряда и озадаченно покрутил головой. Теперь ему было совершенно непонятно, из-за чего он так отчаянно струсил, что собрался швыряться юными леди словно тюками. Объем пороха был еще не так велик, чтобы вызвать взрыв, причины для волнения не было. И тут из глубин его души с ясностью и невинностью неоспоримой истины вынырнула эта самая причина, вдребезги разбивая все сложные построения о необходимости досаждать Варе своими домогательствами, чтобы утешить уязвленное мужское самолюбие и примерно наказать гордячку.
Какие к черту самолюбие и доказательства мужского превосходства? Он просто любит эту девушку, жить не может без невыносимого, дерзкого, бесстрашного, синеглазого и золотоволосого чуда. Вот она, та самая любовь, о которой так много писали поэты и которую Джеймс Фентон всегда считал не более чем прекрасным, но несбыточным мифом. Только сейчас Джеймс понял, что его поступками руководило вовсе не желание проучить Варвару, а простая потребность быть с ней, слышать ее голос, прикасаться к ней. Пережитый ужас открыл ему, что даже тень возможности потерять девушку повергает его в отчаяние.
Ошеломленный своим открытием Джеймс едва воспринимал происходящее вокруг него. Хохочущий Петр лупил его по плечам, Джеймс и не заметил даже как тот подошел.
–
Молодец, ну молодец!– гудел царь.
– Доказал свое. Соперник твой вроде как сам из спора выбыл.
Дело, однако, решено было закончить. К немецким пушкам протянули длинные фитили, подпалившие их пушкари бросились бежать, обе батареи дружно рявкнули и тут выяснилось, что Кропф знал свои пушки ничуть не хуже, чем Джеймс свои, только с несколько другой стороны Раздался жуткий грохот, стоящих поблизости бросило оземь и поволокло, а на месте немецкой батареи высилась искореженная груда металла. Лев Кириллович, воочию увидевший какой опасности подвергался, отер крупные капли пота.
Петр уже не смеялся.
– Акинфий, что скажешь?
– отрывисто бросил он.
– Эти немецкие, Петр Лексеич, совсем видать дрянь. Были бы здесь тульского или уральского литья пушки, еще бы палили и палили. Мыслю я, кабы баталия была долгой, стали бы немки взрываться, всех бы окрест поубивали и корабли бы голенькие остались, подходи и бери. Аглицкие орудия добрые, вон свежие, будто роса по весне, служить будут справно, у нас таких крепких да на стрельбу скорых еще делать не умеют.
– Что, герр, русского государя на мякине провести хотел, за счет казны поживиться!
– Ваше величество, что-то сдается мне, не этого он хотел, - пока длился разговор с бомбардиром, Джеймс внимательно изучал подобранный обломок, - Я боюсь возвести напраслину, только мне кажется, что я уже видел такое. Когда я купил свой завод, меня старые мастера учили в деле разбираться. Они и рассказали историю, что под Стокгольмом какой-то граф Ремке построил завод, стал лить пушки, но хороших мастеров нанять поскупился. Через полчаса-час непрерывной стрельбы его орудия лопались словно стеклянные. Завод закрылся, а готовые бомбарды куда-то делись. Мне показывали осколок одной из пушек, там по излому такие же каверны в металле видны были. Думаю, если посмотреть, клеймо завода Ремке найдется.
На поиски ринулись все, клеймо, старательно стертое, но все же заметное внимательно ищущему глазу, действительно обнаружилось.
Лютый гнев исказил черты царя.
– Вор, предатель!
– процедил он, уставив гневные зрачки на дядю.
– Шведского наймита привел, флот погубить хочешь, говори, за сколько продался!
– Лев Кириллович мягким кулем повалился царю в ноги. Неизвестно, чем кончилось бы дело, ярость Петра явно распалялась, но подошедшая сзади Варя смело положила руку на рукав государя. Петр тяжело задышал, вырвался, но постепенно расслабился. Тогда она спокойно сказала:
– Это ж совсем сильно надо хотеть живота лишиться, чтобы такую дрянь, еще и со шведским клеймом, открыто притащить. Ведь если бы нынешней проверки не было, а они в баталии повзрывались, ты бы, государь, тут же дознание учинил. А под рукой был бы один виноватый - Лев Кириллович, немец давно с деньгами бы удрал. Что ж, боярину голова не дорога? Так что по всему видать, оплел его немец.
Напуганный Нарышкин, не подымаясь с колен, благодарно глянул на Варю. Петр помолчал, обдумывая:
– Ладно, дядя, вставай, верю. Дурость тоже грех большой, а все не предательство.
– Лев Кириллович вскочил, толстое лицо дрожало радостью, он попытался что-то сказать, но царь не дал.
– Молчи, а то передумаю. Я ведь понимаю, что хоть шведу ты не продался, а казну обдурить хотел. За такое воровство надо бы казнить, только все вы воры, если всех казнить, кто останется. Полученные деньги и все, что потратилось на эту пушечную затею, - Петр повел рукой окрест, - вернешь вдвое, нет, втрое. И помни: в другой раз не помилую.
– Ну, а ты...
– Петр повернулся к Кропфу, которого уже крепко держали двое солдат.
– Ты готовься. Значит, дядю моего охмурил, через него на корабли, что Петербург стерегут, рухлядь бы свою поставил, а там приходи швед и бери город. Ладно, спознаешься ты у меня с Преображенским приказом, все расскажешь!
– Ваше величество, дело это уже не мое, но можно я скажу?
– вмешался Джеймс.
– Ну говори, герой.
– Он ничего вам не расскажет, - Джеймс понизил голос так, чтобы его не слышал Кропф, - Потому что ничего не знает. Я в былые времена разные штуки проделывал, если есть нужда что-то подсунуть противнику, выбирать для такого дела следует наивного, ничего не знающего дурака, но и ему чтобы сведения не напрямую, а через третьи руки попали.