Грех боярышни, или Выйду замуж за иностранца

Варя, спустившаяся с верхнего житья терема, где она ублажала огурцами мучавшегося похмельем отца, прикинула, не выронить ли изрядно тяжелый жбан братцу на ноги. Ведь видит же, что она стоит за спиной, что ей тяжело, и даже не пошевелится! Нет, кажется, не видит. Когда он вообще кого-нибудь кроме себя видел! Пуп земли, Алешка Опорьев!

Впрочем, предпринимать какие-либо действия было... скажем так, муторно. После вчерашнего празднования Варе следовало быть обиженной, оскорбленной, быть в ярости, но сквозь слой усталости на поверхность пробивалось лишь вялое раздражение.

Вчера у Опорьевых гуляли. Напряжение предшествующих дней вылилось в развеселое, хотя и несколько истеричное буйство. Одно блюдо сменяло другое, чадящие свечи выхватывали из полумрака то торжественную физиономию пьяненького Никиты Андреевича, то глуповато-радостную Алешкину рожу, то усмешку Джеймса, иронично поглядывающего поверх граненого бокала на захмелевших компаньонов.

Призрак опалы отлетел, возвращая в опорьевский дом спокойную уверенность знатных и богатых. И потому в тесном кругу участников пушечного предприятия звенели, сталкиваясь, бокалы, и здравница летела за здравницей.

Отец и брат провозгласили здоровье государя, друг друга и англицкого гостя, выпили за ошалелую морду Льва Кирилловича и поротый зад немца, поименовали все пять пушек и всех тащивших их матросов Фентона, даже дядька Пахом удостоился доброго слова. Вот только сидящую у стола Варю они старались не замечать. Не глядели на нее, отводили взгляд, а уж если сталкивались глазами, то смотрели сквозь нее. Варя грустно улыбалась: подобного можно было ожидать.

С каждым здравием лицо Джеймса выражало все большее недоумение. Он несколько растерянно поглядывал на Никиту Андреевича и Алешку, переводил взгляд на Варвару, снова на боярина с сыном и, наконец, не выдержав, поднялся сам:

– Я хочу пить здоровье прекрасной и отважной женщины, без чьих ума и мужества я был бы сейчас на грани разорения, а вы, судари, обживали избенку на северной границе царства.

Джеймс выпил свое вино среди гробового молчания. Варя не поднимая глаз ковырялась в тарелке. Никита Андреевич смущенно откашлялся:

– Конечно, дочкина заслуга велика, милорд, но сейчас всем нам след о том забыть и не поминать, а то неровен час кто прознает как боярышня Опорьева, забыв стыд, с мужиками таскалась.

– Разглашать недавние события не стоит, но вот забывать...
– возразил Джеймс, - Я намерен помнить с благодарностью, а вам любезный компаньон следует еще и гордиться дочерью, спасшей всю семью.

Странный, невыносимый человек! Она была почти благодарна ему, почти испытывала к нему нежность, если бы... Варя вновь ощутила сильные руки, перехватившие ее на темной узкой лестнице и ударивший горячий шепот:

– Завтра перед полуночью я жду вас за калиткой сада!

– Вы с ума сошли, зачем мне приходить?

– Затем, что если вы не придете, я проверю крепость окна вашей спальни, - так же внезапно как и появился Джеймс исчез, растаяв в путанице переходов.

Что же теперь прикажешь делать? Идти или не идти? Командуя наводящими порядок девками, обихаживая отца, в отличии от Алешки предпочитавшего маяться похмельем в одиночку, а не на глазах у дворни, Варя напряженно размышляла. Братец, наконец, соизволил освободить проход и она, задумавшись, прошла внутрь. Выйти? Не подумает ли он, что Варя готова сдаться. Да и вдруг кто увидит. Не выходить? С сумасшедшего английца станется влезть в ее окошко, и что тогда делать, вопить "спасите, помогите"? Неровен час, и впрямь спасать прибегут.

Доносящийся со двора шум вернул Варю к реальности. Тяжело заваливаясь боками и разбрызгивая весеннюю грязь в ворота въезжала карета. Дверца распахнулась и Александр Данилович Меньшиков собственной персоной ступил на подножку. Шагнул на землю и галантно раскланялся, помогая сойти... тетушке Наталье Андреевне. Вслед за женой спустился и сам князь Мышацкий, последним, отдуваясь, вылез Лев Кириллович Нарышкин. Соскочившие с запяток лакеи поволокли из чрева кареты объемистый сверток.

Все было ясно - Меньшиков с Нарышкиным приехали мириться, дядюшку с тетушкой как парламентеров прихватили, Лев Кириллович подарком расстарался. Значит, опять гульба до утра. Собираясь с силами Варя глотнула ломкого весеннего воздуха. Что ж, выдержали бы люди, а уж в хозяйстве припаса достанет.

Успевая зорко приглядывать за мечущимися с блюдами челядинцами, Варя благодарно-любезно кивала в ответ на лихо закрученный дифирамб, произносимый в ее честь Алексашкой. В сегодняшнем застолье ей оказывалось изрядное внимание, то один, то другой гость разражался прочувственной речью о ее прекрасных глазах, ради которых они все готовы... На что только они не готовы ради ее прекрасных глаз, причем с каждой чаркой все готовее.

Часы на окне прозвенели одиннадцать и слушая очередной пьяно-заковыристый комплемент Варя решила "Пойду!". Пусть англиец безбожник, негодяй, соблазнитель и немножко насильник, пусть встреча с ним сопряжена с риском, но ей совершенно необходимо сейчас же увидеться с человеком, способном воспринять ее не как дуру бессловестную.

Когда время близилось к полуночи Варя поднялась из-за стола:

– Куда вы, Варвара Никитична, - вскинулся Меньшиков, - Неужто оставляете нас, сирых?

– Пущай себе идет, Александр Данилович. За дворней хозяйский глаз завсегда нужон, - Лев Кириллович наставительно воздел перст, - Мы ужо тут пока сами с Никитой Андреевичем покалякаем.

Варя почтительно присела, чувствуя как любезная до приторности улыбка сводит ей скулы.

Через сад она почти бежала. Варя распахнула калитку и привалилась к ней спиной, переводя дух. Из-за поворота ограды выступила темная фигура.

– Вы пришли, вы все таки пришли!
– словно не веря, сказал Джеймс.

– Нет!
– отрезала Варя, потом осознав абсурдность своего заявления, смутилась, прошептала, - Да!

Они помолчали. Впервые в жизни Джеймс мучительно искал, но не находил слов. Как просто все было еще недавно! Был он, любимец женщин и сердцеед, была юная провинциалочка с невозможным характером и излишне острым язычком, которую следовало проучить. Он всегда точно знал, что и как сказать, когда подразнить, когда польстить, а когда напугать. Сейчас же он стоит перед ней как растерянный юнец и не находит слов даже чтобы объяснить, зачем заставил ее прийти. Больше всего ему хотелось обрушить на нее град упреков за то, что она превратила такую понятную и достойную вещь как плотская страсть в такую дурацкую шутку как любовь, но понимая глупость упрека, он продолжал молчать. Джеймс чувствовал себя неловким деревенским пареньком на свидании с первой в жизни женщиной. Он взмолился, прося Бога или дьявола, чтобы произошло что-нибудь способное отвлечь внимание Вари до возвращения к нему дара речи. Впрочем, через мгновение Фентон пожалел о своей просьбе, ибо мольба его была услышана.

Из темноты на них надвинулась рожа. Рожа была буйно волосата, из недр растительности выглядывали маленькие вороватые глазки. На Джеймса пахнуло смесью издавна немытого тела и крепкого перегара. В глубине переулка шевелились неясные тени, в которых с трудом угадывались человеческие фигуры. Заплетающимся языком рожа пробухтела:

– Барин, подай монетку на бедность. Чаво вылупился, помоги убогому, на том свете зачтется.

Не понимая ни слова, но ясно ощущая сгущающуюся враждебность Джеймс отодвинул Варю себе за спину. Из-за плеча кудлатого мужика вынырнул остролицый человечек, облаченный в драную монашескую рясу, поверх которой побрякивали ржавые вериги.