Грех во спасение

17

И опять потянулись нескончаемой чередой угрюмые темные леса, бескрайние снежные поля, невысокие увалы, поросшие березняком, и слежавшиеся по краям тракта громадные сугробы, иногда почти смыкавшиеся над головой, а тройки все мчались и мчались сквозь этот мрачный туннель, которому, казалось, не будет ни конца ни края.

Но неожиданно дорога вбегала на крутой взгорок, и взору путешественников открывался вдруг такой простор, такая необъятная ширь, что захватывало дух от этой дикой, не потревоженной человеком красоты, от этого непривычного глазу раздолья. На все стороны света лежала перед Машей огромная страна, дремлющая до поры до времени под толстой снежной периной, с сонными реками, закованными в ледяные оковы, с угрюмыми, подпиравшими низкое небо горами, что поросли темными ельниками и светлыми березняками на месте былых пожаров.

Всего насмотрелась Маша за дорогу: и степей, и лесов, и гор. Одних только рек, больших и малых, которые им пришлось переезжать, поди, за сотню перевалило, а сколько их было совсем маленьких, незаметных под снегом? Знала Маша, что велика Россия, но чтобы столько места на белом свете занимала, это у нее в голове пока не укладывалось...

За Обью пошла уже настоящая тайга – густая, непроходимая. Словно стены старинных бастионов без единого просвета, слегка присыпанные снегом, убаюканные пургами да метелями, протянулись вдоль дороги пихтовые и еловые леса – большой соблазн для каторжного люда, бредущего порой многие месяцы по бесконечному, как Млечный Путь, Московскому тракту. Кажется, вот она – свобода, рядом, один шаг в сторону... и нет тебя... Одна беда, создал господь вольный свет, а черт тут же кандалы сковал. Далеко не уйти, а если и получится оторваться от преследователей, все равно сгинешь в бескрайних болотах или сожрут тебя чуть ли не заживо тучи гнуса, способные довести непривычного человека до сумасшествия...

Стоят темные леса, словно незрячие путники, равнодушные и безучастные, и только куртины огромных вечнозеленых кедров яркими всполохами прорываются сквозь таежные мрак и уныние, дарят проезжающим радость и надежду на удачное завершение долгого и утомительного пути.

Только здесь, в Сибири, Маша впервые отведала вкуснейших кедровых орехов и ела картошку, политую душистым кедровым маслом. В деревнях ей показывали невиданного размера рыбин – тайменей и осетров, – выловленных в здешних реках, красивейшие собольи и куньи меха, а также шкуры громадных медведей, добытых охотниками с помощью специальных собак-медвежатниц и одной лишь рогатины. В этих краях считалось зазорным ходить на медведя с ружьем, да и пушнину в основном тоже добывали старым испытанным способом – капканами и специальными ловушками.

Но, несмотря ни на что, время в дороге тянулось медленно и монотонно. Стоило поднять голову и выглянуть из повозки, как вновь являлись взору молчаливые поля, дремучие леса, закутанные в снег и тишину. С рассветом навстречу кибиткам поднималось зимнее солнце. Прикрывшись редкой вуалью синих поутру облаков или серой хмарью, предвещавшей очередную пургу, к полудню оно освобождалось от своих одежек, гордо проплывало над головами путешественников и скатывалось, где-то там за их спинами, в свое извечное убежище – за горизонт, чтобы назавтра вновь воссиять на небосклоне во всем своем великолепии и неиссякаемом за многие миллионы лет блеске и свечении.

Порой Машу укачивало, она засыпала на короткое время, но потом вдруг просыпалась от внезапного громкого крика ямщика или Антона, открывала глаза и тяжело вздыхала. Нет, ничего не изменилось! Вокруг все по-прежнему – безмолвная глухая тайга, закутанная в белую кисею снегопада, сугробы, возлежавшие вдоль дороги и похожие на гигантские пирожные безе, в которых высоченные мохнатолапые пихты увязли по грудь, и кажется, нет силы на свете, способной вызволить их из этого холодно-белого, безжалостного плена. Звуки тоже не отличались особым разнообразием: лишь жалобные стоны ветра, посвист полозьев да ругань ямщика, понуждавшего подуставших на подъеме в гору лошадей, оглашали окрестности, вспугивали нахальных черных ворон и суетливых воробьев, пытавшихся разжиться на дороге хоть каким-то пропитанием.

Чтобы не видеть перед собой мерно покачивающиеся и изрядно надоевшие за долгую дорогу спины ямщика и Антона, Маша вновь закрывала глаза и принималась тихонько напевать, читать наизусть любимые стихи, а то вдруг возвращалась мыслями в детство, вспоминала своих подруг по институту благородных девиц, Алексея, князя и княгиню... Но чем дальше уносили Машу лошади от ее прошлого, тем чаще она думала о своем будущем, пыталась представить себе жизнь Мити в Сибири – жизнь, которая ждала ее в скором времени...

Неуютные почтовые станции и редкие постоялые дворы сменяли друг друга, проскакивали мимо, как и верстовые столбы, как часы и дни, которые незаметно превращались в недели – первую, затем вторую... Но, несмотря на это, Маша зачастую, чтобы не тратить время, предпочитала не выходить из повозки. Кутаясь в шубу, она принимала из рук Антона в свои окоченевшие пальцы чашку чая и кусок хлеба, а порой и весь день обходилась без еды, забывая, что под глазами проступают черные круги от усталости и недосыпания. И все гнала и гнала лошадей, не обращая внимания на леденящий холод, постоянные снежные пурги, переметавшие дороги и грозившие неосторожным путникам лютой смертью.

Однажды особо сильная пурга застала их посреди глухой тайги. Лошади с трудом тащили повозку сквозь глубокие сугробы и наконец окончательно встали. Ямщик, прикрываясь рукавицей от резких, словно удары нагайки, порывов ветра, что-то прокричал Антону. Тот спрыгнул с облучка, провалившись при этом в снег почти по пояс, подошел к Маше и принялся сметать с укрывающего ее фартука огромную кучу снега, придавившую ее ко дну повозки и мешавшую разглядеть, что происходит вокруг. Освободив хозяйку от снежного плена, Антон склонился над ней и, с трудом пересиливая рев ветра, прокричал, что они, кажется, сбились с дороги.

К счастью, через некоторое время они заметили неподалеку огонек. Он привел путников к небольшому, заваленному по самую крышу снегом жилищу старого и одинокого лесника. Хозяин с радостью встретил нежданных гостей и пригласил их провести ночь в его тесной, но теплой хижине. После ужина, приготовленного стариком на скорую руку и состоявшего из отварной картошки, политой топленым коровьим маслом, и жареного, удивительно вкусного мяса (как Маша узнала чуть позже, это было мясо сохатого – часто встречающегося здесь огромного лося), мужчины устроились на полу у всю ночь топящейся печурки. Хозяин предложил Маше свои полати, и она впервые за много дней хорошо выспалась, так как из-за пурги они смогли выехать лишь после обеда.

А через несколько верст она испытала одно из самых страшных потрясений не только за все время путешествия по Сибири, но, возможно, и за всю ее прошедшую жизнь...

Лошади шли тяжело. Полозья застревали в глубоких, не разъезженных еще сугробах. Антон и Михайла то и дело соскакивали с саней, подталкивали повозки, застрявшие в заносах, и вновь вскакивали на облучок. Но через пару десятков саженей история повторялась, поэтому к вечеру они не проехали до нужной им станции даже пяти верст из оставшихся пятнадцати. Внезапно ямщик что-то сердито закричал, натянул поводья, и лошади, в который уже раз, встали. Но теперь вслед за Антоном соскочил с облучка и сам ямщик. Маша поднялась в своей повозке, чтобы посмотреть, куда они побежали.

В сгустившихся сумерках она заметила длинную вереницу людей, молча бредущих по обочине и издающих какой-то странный, глухой, но вместе с тем будоражащий душу звук. Прямо на дороге лежало что-то темное, накрытое рогожами, и, вглядевшись, Маша с ужасом поняла, что это тоже люди, но мертвые. Она с трудом выбралась из покрытой обмерзшим снегом повозки и, проваливаясь в снежные заносы чуть ли не по колено, попыталась подойти ближе.

Антон, заметив ее, крикнул что-то предостерегающее, бросился к ней навстречу и попытался загородить собой не слишком приятное зрелище. Но Маша оттолкнула его. Она поняла, что за звук так встревожил и испугал ее. Это звенели обмерзшие льдом цепи, в них были закованы эти люди. Некоторые, очевидно наиболее опасные преступники, были прикованы к длинному железному стержню. Осужденные шли мимо, опустив низко головы, порой по грудь в снегу, ухватившись за сыромятные ремни, поддерживающие на весу ножные кандалы, и не обращали внимания ни на что вокруг. Жалкие лохмотья едва прикрывали изможденные тела. Растоптанная войлочная обувь на деревянной подошве не спасала несчастных от снега, руки они прятали в рукава длинных серых из грубого сукна то ли халатов, то ли шинелей. На нескольких согбенных спинах четко выделялись два желтых бубновых туза – знак государственного преступника. Некоторые из арестантов держали руки, по всей видимости отмороженные, на весу, замотав их в какие-то ужасные ветхие лоскуты. Из-под войлочных арестантских колпаков виднелись длинные, давно не мытые и не чесанные волосы, лица от мороза укрывали грязные тряпки с прорезанными для глаз дырками. Из-под этих жутких масок виднелись такие же неопрятные, как и волосы, бороды.