Греховные радости

— Ты выглядишь счастливой, — заметила Няня.

— Значит, ты меня не очень осуждаешь?

Няня внимательно посмотрела на нее.

— Колыбелька у нас еще сохранилась, — только и проговорила она.

После похорон, когда она окончательно поняла, что остается с ребенком одна, что никакого замужества не будет, не будет мужа, который стал бы помогать ей, и, кроме того, живот у нее увеличился уже настолько, что скрывать это дольше становилось невозможно, Георгина решила, что пора рассказать обо всем Александру. Он имел право знать; а если она будет жить в Хартесте да еще собирается рожать здесь ребенка, то пусть это и покажется кому-то чрезмерной щепетильностью, но она должна спросить у него разрешения.

Александр к этому времени чувствовал себя уже хорошо, но по большей части пребывал в каком-то смятении; он начал снова целыми днями работать на ферме, был озабочен весенними хозяйственными делами и планами: завести новую породу оленей, открыть молочную ферму… Однако Георгина продолжала тревожиться о нем: он стал почему-то подолгу просиживать в оружейной комнате, а нередко она заставала его поздно ночью сидящим над бухгалтерскими книгами. Однажды она набралась мужества (зная, что такие вопросы всегда сердят его) и спросила, нет ли у него каких-либо финансовых проблем, но Александр на удивление спокойно заверил ее, что никаких проблем нет, просто финансовые аспекты его новых планов и замыслов весьма сложны и поэтому приходится тратить очень много времени на их обдумывание. Пару раз он съездил в Лондон («По делам, дорогая», — туманно отвечал он, если Георгина его спрашивала); но больше всего ее тревожило то, что он уже не однажды слетал в Нью-Йорк. Когда Георгина проявила интерес к этим поездкам, выразила свое удивление, попыталась расспросить о них — выяснить, например, какова их цель, — в глазах Александра сразу же возникла так хорошо знакомая ей жуткая пустота, и она почувствовала, как он куда-то удаляется от нее; он отказался что бы то ни было объяснять, заявив, что это исключительно его личное дело, и, опасаясь невольно причинить ему боль, Георгина поспешно сменила тему разговора. Потом она поговорила обо всем этом с Шарлоттой; та согласилась, что действительно все выглядит как-то странно.

— Но бесполезно пытаться заставить его что-нибудь рассказать, ты же его знаешь.

— Знаю, — вздохнула Георгина, — все это так странно, и держится он очень странно, когда об этом заходит речь; меня это все пугает.

— Не тревожься, не надо. — Шарлотта явно не расположена была вдаваться в подробное обсуждение. — Выглядит он очень хорошо. Оставь его в покое, Георгина. Ради бога, не надо на него давить.

— Я и не давлю, — раздраженно возразила Георгина.

Ей было очень трудно выслушивать от Шарлотты — да и от Макса тоже, правда в меньшей степени — советы о том, как надо вести себя с Александром, когда их собственное общение с ним сократилось до предела. На протяжении всей болезни Александра она заботилась о нем и сделала для него гораздо больше, чем все остальные, вместе взятые, и теперь полагала, что ее брат и сестра могли хотя бы признать этот факт и с уважением относиться к ее точке зрения и к тому, что ее волнует. Но в тех редких случаях, когда она пробовала высказать эту свою позицию, Шарлотта отвечала ей напыщенной лекцией на тему о том, что, разумеется, Георгина не одна, что они всегда рядом и готовы ей помочь, стоит только попросить, а Макс принимался поддразнивать ее, называл мисс Найтингейл, [45] и в конце концов она отказалась от подобных попыток.

45

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — английская медсестра. Участница Крымской войны 1853–1856 гг. Создала систему подготовки кадров среднего и младшего медперсонала в Великобритании. Международным комитетом Красного Креста учреждена медаль ее имени. — Прим. ред.

И она не могла не признавать, что Александр действительно выглядел хорошо и в целом держался и вел себя нормально и непринужденно. Особое удовольствие доставляли ему участившиеся приезды в Хартест Макса (обычно вместе с Джеммой), а также то, что Макс стал относиться к нему заметно теплее; когда Макс и Джемма уезжали, Александр говорил об их посещении так, словно они совершили нечто очень трудное и даже из ряда вон выходящее, а не просто сели в машину и прикатили из Лондона пообедать; Георгину подобные разглагольствования раздражали особенно сильно; она пыталась уговорить себя, что реагирует по-детски, что Макс — это особое блюдо, которое бывает нечасто, а потому его и подают особо, и реагируют на него тоже с повышенным интересом, а она ведь здесь каждый день, стала чем-то приевшимся, одним из предметов обстановки, и потому не вызывает почти никакого интереса, но все равно ее это очень больно ранило.

Неделю спустя сумрачным днем они, как обычно, прогуливались вместе и Александр рассказывал ей о своих планах обустройства молочной фермы.

— Вот я и подумал, что мы могли бы переделать некоторые из старых конюшен под такую ферму, — говорил он, — и запустить ее в работу, ну, скажем, в апреле. Сейчас такой огромный спрос на йогурт, на другие продукты, да даже и на мороженое; можно было бы назвать ее «Молочные продукты Кейтерхэма» или как-то иначе, но так, чтобы название было нестандартным, сразу обращало бы на себя внимание. Что ты об этом думаешь?

— Мне кажется, это очень хорошая мысль, — согласилась Георгина. — Нет, честное слово. А с Мартином ты уже об этом говорил?

— Конечно. Он очень загорелся. Кстати, он сегодня приедет к обеду. Почему бы и тебе к нам не присоединиться?

— С удовольствием, — улыбнулась ему Георгина. — Ты же знаешь, что я люблю Мартина.

— Да, он обаятельный человек. — Александр посмотрел на нее, потом проговорил: — Дорогая, мне кажется, тебе следовало бы подумать о том, чтобы вернуться в колледж. Я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделала, но теперь у меня уже все в порядке, и мне не доставляет радости видеть, что ты застряла тут и гробишь свою жизнь.

— Я не застряла, папа, и не считаю, будто гроблю тут жизнь. — Георгина замолчала, потом набрала побольше воздуха. — Папа, я должна тебе кое-что сказать. Нечто такое, о чем ты должен знать.

— О чем, дорогая? Надеюсь, ты не собираешься бросить архитектуру, нет? Было бы очень жаль, если бы ты это сделала.

— Я… я не знаю. Может быть, когда-нибудь я к ней и вернусь, но дело в том… видишь ли, папа… я… у меня будет ребенок.

Он взглянул на нее, и на лице его не то чтобы не было никакого выражения — нет, оно было совершенно пустым, абсолютно пустым и бледным, как если бы кто-то нарисовал его, прорисовал основные черты, но забыл придать им какую бы то ни было эмоциональную окраску. Особенно безжизненными казались его глаза: впечатление было такое, словно они вообще ничего не видят. Потом он наконец произнес:

— Что ты хочешь сказать?

— То, что я сказала, — удивленно ответила Георгина. — У меня будет ребенок. Я беременна.

— Что за глупости, — отрезал он; казалось, он понемногу возвращался к жизни. — Не может у тебя быть никакого ребенка. Ты должна… сделать так, чтобы его не было. Как в прошлый раз. Думаю, тебе надо обратиться к этой женщине… как же ее звали? Пейдж? Что-то в этом роде.

— Пежо, — поправила его Георгина. — Лидия Пежо. Я к ней обратилась. Она меня наблюдает. И я надеюсь, что будет принимать моего ребенка при родах.

— Георгина, ты говоришь чепуху. Никто не будет принимать твоего ребенка. Ты не замужем, и ты еще слишком молода. Почему эта Пежо не обсудила все со мной? На мой взгляд, все это просто возмутительно.

— Папа, это ты говоришь чепуху, — возразила Георгина. Разговор пошел совсем не так, как она надеялась. — Мне двадцать два года. Я могу поступать так, как считаю нужным.

— А кто отец этого ребенка? — спросил Александр. Теперь он, похоже, начал сердиться, по его бледному лицу разлился румянец. — И как давно уже ты беременна?

— Я на шестом месяце. — Георгина твердо выдержала его взгляд, сама удивляясь и поражаясь собственному спокойствию. — И… — Какое-то молниеносно возникшее, глубоко инстинктивное чувство подсказало ей не говорить, не рассказывать Александру больше того, что было абсолютно необходимо. — Я не хочу говорить, кто его отец.

— Вот как? Но кто бы он ни был, сделай милость, объясни мне, почему он не женился на тебе и почему не оказывает тебе никакой материальной поддержки?

— Потому что, — осторожно ответила Георгина, — мы не хотим вступать в брак. Мы не подходим друг другу, наш брак не был бы удачен.

— Ну что ж. По-видимому, я должен быть благодарен хотя бы за это. Так, значит, вместо брака ты собираешься растить незаконнорожденного ребенка, ребенка без отца, и все это только потому, что ты вдруг решила, что ошиблась. Я полагаю, он, кто бы он ни был, знает об этом ребенке?

— Нет, не знает. Я… я решила, что лучше ему не говорить. Я решила, что будет лучше, если я с самого начала буду самостоятельна.

— Должен сказать, Георгина, что, на мой взгляд, у тебя в голове не мысли, а какая-то полнейшая каша. И на что же ты собираешься содержать этого ребенка? Где ты намерена его растить и воспитывать?