Гремите, колокола!
Шрифт:
Не было здесь ни одного стебелька, не обожженного войной, ни единого листика, не политого кровью. И не могло быть безнадежно плохих людей среди испивших столько страданий.
Эти люди могли иногда поссориться, даже подраться, то ли из-за кур, обклевавших с куста виноград, то ли из-за того, что у кого-нибудь чересчур разгорелись глаза на чужую жену, иногда и до товарищеского суда дойдет, весь хутор привалит в клуб, как на спектакль, а потом, смотришь, вчерашние враждующие стороны опять идут друг к другу в гости, совместно вытаскивают на берег лодки, когда из Цимлы внезапно подбавит в Дон воды, вместе на левом берегу сметывают в стога сено и вместе поют песни. Полнейшее отсутствие какой-нибудь памяти на зло. У взрослых и, если судить по наружности, суровых людей на всю жизнь осталась детскость в сердце.
Но если даже взять и тех, кому можно было бы предъявить счет за прошлое, они тоже не оставались такими,
Тут его мысли как будто наталкивались на невидимый барьер, который он не мог сразу перешагнуть. Перед Феней он чувствовал себя виноватым. Но что же он может сделать, если за свою жизнь так и не научился делить сердце по частям и никакого иного места, кроме того, что давно занято Мариной, в нем не было. А то, что произошло тогда в старом саду, просто толчок в спину. Ураган поднес его к ней так близко, что на секунду он потерял точку опоры. И хорошо, что Марина так и не знает ничего. А впрочем, может быть, и догадывается, но молчит, зная, что обязательно придет день, когда он и сам не сможет больше сдерживаться, сам ей расскажет.
Все это была жизнь, и как никогда раньше он чувствовал себя частицей этой жизни. Иногда он ловил себя на том, что, выступая на собрании, говорит: «Нет, извините-подвиньтесь», — совсем как фельдшер Иван Александрович, ближайший помощник Марины, который обычно приходил к ней по воскресеньям обсудить дела их медпункта — маленький, голубоглазый, в пальто с барашковым воротником — и, потирая руки, говорил: «Мороз сегодня неможный. Извините-подвиньтесь, пришлось валенки обуть». И вот уже Луговой даже осекся на собрании на полуслове, заметив за собой: «Извините-подвиньтесь, но если по стольку силоса рассыпать, нам его и до половины марта не хватит. Беспорядок неможный». А в другой раз собрание так и грохнуло, когда он сказал, отвечая на чей-то вопрос: «Здесь я не в курсе дела. По строительству в курсе Митрофан Иванович». Точь-в-точь как хуторской киномеханик Володин, который во всех случаях жизни умел обходиться двумя фразами: «В курсе дела» и «Не в курсе дела».
И вся жизнь теперь стала сплошное крещендо и фортиссимо. Все чаще Луговой задавал себе вопрос: так ли прожита она? И так ли надо жить, как он все еще живет до сих пор?
Не обещала она покоя и в будущем, но только такой она и могла быть. С бессонницей. С внезапными бурными сердцебиениями посреди ночи, когда все спят.
«12 сентября
Нет, не смирюсь, никогда не поддамся течению жизни. Я люблю его уже четвертый год. Я полюбила музыку, поняла, что смысл жизни в прекрасном, в слиянии с ним. Но боюсь одиночества. Пока рядом родители, я могу жить, мечтать, а потом… Одной так страшно. И в то же время не смогу связать свою судьбу ни с кем, кроме него. Он один. Когда тяжело, когда весело, — все помыслы о нем. Это трагедия моей жизни.
А все-таки жить интересно. Любить, страдать и выходить из всего этого чище, богаче, лучше.
14 сентября
Сознаю, что я сейчас не такая, что растрачиваю себя. Здесь он дальше. Все — иное подобие, призрак. А я люблю цветы, деревья, небо, пение птиц, мокрую траву… Конечно, здесь институт, концерты, музыка. Но здесь она меня не волнует так.
16 сентября
Сегодня на „Медее“ он оберегал. Один из оркестра упорно разглядывал меня. Было противно, и в то же время глаза все время поворачивались в ту сторону. Тогда вспомнила его, и он помог мне. Родной мой! Ты дал мне все. У меня появилась жажда понять хоть немного тебя. После института хожу на концерты, как пьяница, не могу пройти мимо афиши. Сейчас в голове туман, и вообще в последнее время чувства притупились. Помню, среди гор, в дуновении ветра, шелесте листьев, твой голос, твою музыку. А здесь ничего нет. Любашка говорит, что надо хоть раз поцеловаться, надо жить, а не мечтать. А разве я не живу? Разве не открылся мне мир счастья? Зачем поцелуи с теми, кого не люблю и не смогу полюбить? И еще Любка говорила, что я девочка эмоциональная. Но все мои эмоции разбудил он. Что от того, что я никого не люблю из доступных? Старая поговорка права: „Сердцу не прикажешь“. А я и не хочу приказывать.
20 сентября
Не знаю, как все сложится, но я постараюсь устроить свою жизнь, создать свой мир. Порой задаю вопрос: „Для чего живу, стремлюсь к совершенству?“ и т. д. Но никогда не задаюсь вопросом: „Для чего слушаю музыку, читаю книги?“
Без этого я просто не в силах жить. С музыкой я не одинока. Еще мечты. Я вижу его глаза, ощущаю лунный свет, 2-ю тему си-минорной сонаты Шопена. Консерватория, зал Чайковского для меня святые места. Особенно Большой зал. Жить нужно. Любить прекрасное, хоть ради того, чтобы быть человеком.
Люблю бродить по тихим и шумным улицам Москвы, далекая от ее суеты, беготни, гама. Думаю, решаю свои проблемы, прихожу к тем или иным выводам. Ведь ни одна книга не дает так много, не научит чему-то, как это делает жизнь, особенно когда живешь самостоятельно. Постепенно понимаешь, что жизнь — это не легенда, а борьба и радость, которая бывает довольно редко.
Глянешь на вечернюю Москву с 8-го этажа: огни белые, оранжевые, красные, призрачное мелькание реклам, суета, шум. Люди торопятся, бегут куда-то, толпятся в магазинах. Мне кажется, что впустую спешат машины, трамваи, поезда, самолеты. Но нет. Люди любят, действуют. Это любовь дает им силы выдержать, выстоять. Я тоже должна выстоять. Тоже ради любви. Но как трудно одной. Почему я не звоню Алеше? Ведь он, я чувствую, хорошо относится ко мне. Почему нам не быть друзьями? Да потому, что я боюсь других отношений, кроме дружбы. Боюсь, что он неравнодушен ко мне.
И все-таки я несчастна. Моя первая, самая сильная и прекрасная любовь не может быть деятельной. А хочется делать что-то не для себя, а для дорогого человека. Я знаю, что все время любить его не буду. Но никогда, ни одного человека на свете, кроме него, я не смогу любить до конца, до дна моего сердца.
Есть ли на свете хоть одна девушка, любящая его, как я, и верная ему, хоть он для нее и недосягаем? Есть ли вообще такое существо, которое любит звезду? Может, и да. Мир богат любовью. Я думала, что в Москве он будет ближе. Но нет. Там я с ним. Там звезды, небо, ветер. А это — он.
„К красоте искусства нельзя „привыкнуть“, как нельзя привыкнуть, отнестись равнодушно к красоте майского утра, безлунной летней ночи с мириадами звезд и тем более к душевной красоте человека, которая и есть первопричина и источник великих дел в искусстве“.
„Чем больше в человеке страстности, тем больше и чистоты, целомудрия. Развращенность и цинизм — порождение слабосилия, бесстрастия“ (Г. Нейгуз)».
Полукружье оранжевого абажура падало на стол, и в его отблеске сгорали страница за страницей. Все быстрее перелистывая их, Луговой не замечает, что его губы давно уже что-то шепчут… Какие там Монтекки и Капулетти, если те хотя бы украдкой могли друг к другу через улицу перейти, а тут между сердцами не только океан, взлохмаченная штормом бездна воды, но и бездна недоверия, предрассудков. Вот она — истинная драма века, предвещающая его другую и еще более страшную драму, трагедию, если люди не опомнятся на самом краю бездны.
«22 сентября
Как я хочу применения силам своей любви. Да, я согласна с Любкой в том, что я эмоциональна, во мне много страсти, которая все время подогревается музыкой. И мне не дано применить силы своей любви, ласкать, оберегать. Ты удаляешься и уходишь от меня, и нет сил, способных удержать тебя в моем сердце. Люблю тебя не меньше, но нет того пьянящего, полулегендарного счастья. Любовь моя, верни прежнее!
26 сентября
Знаю, что страдания для того, чтобы я больше смыслила в жизни, глубже понимала музыку. Ведь человек понимает все только через страдания. Слушала оркестр „Кларионконцерта“. Современную музыку надо попытаться понять, а не относиться к ней с пренебрежением, как это порой делаю я. Вот „Дивертисмент“ Ноэла Ли. Четыре части. 1-я — „Знамена“. Какой-то поток, но не бессмысленный. Кажется, будто ощущаешь тяжелые складки красной материи, переливающейся по ветру. Потом — „Параллели“ — 2-я ч. Не знаю, что имел в виду автор, но мне чудилось какое-то таинство. Параллели, пересекающие земной шар, бегущие без усталости и соединяющие сердца людей. А 3-я ч. — „Портрет“. Это я видела где-то в старом заплесневевшем зале портрет девушки с чудными глазами. Все в пыли, в паутине, но глаза… И, наконец, „Факелы“. Процессия в темных туннелях. У всех в руках факелы. Мечутся, не могут выбраться. А пламя равнодушное, только движение воздуха может смутить его. Все это, конечно, не соответствует оформлению, я уверена, но так хорошо мечтать под музыку. Образы, образы. Какое счастье я испытала! Не разбираюсь в оркестровке, но „переживаю музыку“, как сказал Генрих. Хорошо ли это, не знаю. Главное, что мне хорошо в это время».