Гремландия

– Ощущения? – уточнила Сибил.

– Ну да.

– Значит, твое предположение основано только на ощущениях?

– В основном на них, да. Я предупреждал, что у меня нет ничего конкретного, ты сказала, что тебя это устроит, так что не жалуйся. Ничего более существенного у меня нет. Но когда я вспоминаю эффект, который производило Сердце Алантиса на солдат, когда те брали его в руки, мне кажется, что эта теория очень близка к истине.

– Но на Данте артефакт не произвел такого воздействия.

– Да, и это тоже отлично вписывается в теорию о Кошмарах.

– Думаешь, он сектант?

– Вполне вероятно.

– Тогда какому из демонов он покланяется, как считаешь?

– Не имею ни малейшего понятия, так глубоко я в эту теорию не погружался. Слишком мало фактов, чтобы строить хоть какие-то предположения.

– Пожалуй, соглашусь.

На некоторое время они снова замолчали, глядя в горящий в камне огонь. Затем вдруг Сибил спросила:

– Расскажешь мне о своем опыте с Кошмарами?

– Ничего интересного, поверь.

– Я настаиваю.

Кит ухмыльнулся и сделал внушительный глоток вина.

– Что тебя развеселило?

– Я настаиваю, – комично передразнил ее Кит. – Прозвучало так, словно эти слова должны были убедить меня рассказать тебе все, что угодно.

– Мог бы просто сказать, что не хочешь об этом говорить.

– Я не хочу об это говорить.

– Прекрасно.

Снова тишина, наполненная треском поленьев в камине да почти беззвучным перешептыванием гремлинов.

– Прости, – вымолвил Кит, осушив свой бокал.

– Я не обиделась.

– И все же, я не хотел грубить.

– А я не хотела лезть не в свое дело, так что и ты меня прости.

Кит снова наполнил свой бокал вином, кажущимся в окружающем их полумраке, почти черным. Подняв его, он жестом предложил Сибил чокнуться, в знак примирения, и все гремлины с любопытством оглянулись на них, когда прозвучал тихий звон.

– Я боюсь за них, Кит, – проговорила Сибил тихо, когда гремлины снова отвернулись – Они совершено не понимают, в каком мире оказались. Там, в Леонии, им ничего не угрожало, но теперь они захотели построить святилище здесь, в самом центре цивилизации.

– Согласен, это не самое лучшее решение. Но это их решение. А мы уважаем их свободу воли, помнишь?

– Помню. Но свобода ли воли это, или слепое следование за нами? Они так преданы людям, и эта преданность, эта доверчивость, может стать для них губительной.

– Но есть мы, верно? Они доверились нам, пошли за нами. Значит, на нас теперь и лежит ответственность за них. Мы можем научить их, подготовить к возможным угрозам.

– Думаешь, мы справимся с этим?

– Так или иначе, выбора у нас уже нет. А, в конечном счете, скоро и в Леонию придет цивилизация, и, если бы не мы, их нашли бы другие, вполне вероятно куда более корыстные люди. Так что, можно считать, что им с нами даже повезло.

Сибил улыбнулась его словами.

– Да, наверное, ты прав.

Еще немного тишины, наполненной теплом и уютом, которые вдруг, к своему удивлению, начал испытывать Кит. Очень давно, уже много-много лет он не чувствовал ничего подобного, ничего такого, что ощущают люди, садясь в кругу семьи, рядом с близкими и дорогими друзьями или членами семьи, которым всецело доверяют. Когда в последний раз Кит мог довериться хоть кому-то? Он уже и не помнил. А уже чтобы назвать кого-то семьей – такого и вовсе в его жизни еще не было. И потому это, вдруг захлестнувшее его чувство уюта и теплоты заставило его заерзать в кресле, а затем и вовсе подняться и отправиться изучать комнату.

Он остановился у портрета, на котором была изображена счастливая семья: бородатый, статный мужчина лет тридцати пяти, молодая женщина с темно-синими волосами и внимательными карими глазами, взгляд которых, мастерски запечатленный художником, невероятно сильно напоминал взгляд Сибил, и девочка лет пяти-шести, в голубом платьице.

– Эта картина была написана меньше, чем за год до смерти мамы, – проговорила Сибил, поразив Кита своей неожиданной откровенностью.

– От чего она умерла? – спросил Кит осторожно, не переводя на девушку глаз.

– Опухоль мозга. Здесь она в последний раз изображена настоящей. Всего через пару гексалов болезнь извратит ее, изуродует. К концу жизни от той девушки, которую ты видишь на картине, не останется и следа. Ты не узнал бы ее, если бы увидел.

– Сочувствую.

Кит обвел взглядом комнату в поисках иной, менее печальной темы для беседы.

– Играешь? – спроси он, указывая на фортепиано, стоящее в углу.

– Да, немного. Меня отец учил, он очень хорошо умел играть.

– Может быть, продемонстрируешь? – Кит с хитрой улыбкой глянул на Сибил.

– Сейчас? Нет. Я давно за него не садилась.

– Ну и что. Некоторые вещи невозможно забыть. Нужно лишь позволить рукам вспомнить.

– Нет, Кит, я не стану перед тобой позориться.

– Я настаиваю, – проговорил он, стараясь теперь уже не комично, а вполне точно передать тон голоса Сибил.

Та рассмеялась.

– Это нечестно, Кит.

– Можешь просто сказать, что не хочешь, – развел он руками. – Но ты ведь хочешь, не правда ли?

– С чего ты взял?

– Скажи, что я неправ, и закроем тему.

Сибил колебалась. В ее глазах заплясали те самые искорки азарта, которые так очаровывали Кита. Ей хотелось, действительно, хотелось сыграть.

– Ладно, я сыграю, если ты пообещаешь, что не станешь мне этого припоминать никогда.

– А с чего бы должен?

– Сыграю только одну песню и все.

– Как вам будет угодно.

Но Сибил сыграла пять. После первой, очень чувственной и легкой композиции, которую, по заверениям Сибил, написал ее отец, она исполнила возвышенную увертюру к постановке «Сон и Пробужденье» – слащавой, хоть и не лишенной шарма, любовной пьесе, которая, прогремев в Мистрейде лет двадцать назад, обрела практически культовую известность в Конгломерате.

– Не знал, что ты поклонница любовных историй, – хмыкнул Кит.

– Не поклонница. Но мелодия-то хорошая.

– Им, кажется, тоже понравилось, – Кит указал на гремлинов, которые, рассевшись полукругом на полу, внимательно и с интересом слушали игру Сибил.

Оглядев существ, Сибил ухмыльнулась и заиграла веселый селенинанский вальс, без которого не обходился ни один из званых вечеров и балов-маскарадов, вот уже почти сто лет. Гремлины, словно бы почувствовали саму суть этой музыки, и, никем не подгоняемые, стали подниматься на ноги и кружиться по комнате. Их танец изрядно рассмешил Кита, не столько тем, что был довольно неуклюж и умилителен, сколько тем, как сильно напоминал гротескную пародию на чуждые ему светские рауты, на которых перебравшие вина кавалеры и чопорные барышни кружились и плясали до упаду, находя в этом некое, совершенно Киту неясное развлечение.