Грешница
Шрифт:
Афанасий Сергеевич запер за нею дверь, и снова поднялся плач в избе. Сестра Вера, наклонившись над Ксенией, говорила:
– Держись, сестра, дьявол антихристов насылает, а ты устои, выдержи это испытание...
Афанасий Сергеевич сидел за столом, подперев руками голову. Измученным было его лицо, несчастным, и Ксения не выдержала его взгляда отвела глаза.
– Вот и отблагодарила родителей, - устало сказал он, - спасибо. Теперь пойдут брехать: силком! За всю жизнь слова лживого не сказала, а теперь научилась. Что тебе бог? С малолетства с нашего голоса твердишь
– Да как же ты такое сказала, доченька?
– причитала Прасковья Григорьевна.
– Разве кто тебя заставляет? Господь никого не неволит, о твоем счастье заботится, а ты... Один грех не отмолила, другой на душу берешь.
Во дворе раздались голоса, кто-то кулаками застучал в дверь. Бабка Анфиса спряталась в дальний угол. Прасковья Григорьевна храбро заслонила собой Ксению.
– Заперлись, - сказал кто-то во дворе.
– Ничего, откроют, - сказал другой голос. Это был Алексей.
Афанасий Сергеевич зачем-то потушил свет, вышел в сени.
– Чего надо?
– глухо спросил он.
– Откройте!
– Это еще зачем?
– Позови Ксеню!
– крикнул Алексей.
– Слышь, дверь сломаю.
– Ломай, в суд пойдешь...
– Афоня, а Афоня... Ты погоди, Лешка, не ори, - проговорил старческий голос - это был дед Кузьма.
– Узнаешь, Афоня? Отчини дверь-то - не разбойники.
– Тебе открою, а их гони, - помолчав, сказал Афанасий Сергеевич.
– У меня Ксюша больна, а они тут приходят, смущают...
– Говорят, ты, Афоня, ее силком замуж выдаешь?
– Ишь чего набрехали... Она сама свое счастье знает... Как это силком можно, сам подумай?
– Вот и я так разумею... А они кричат...
– смущенно сказал дед Кузьма.
– Позови Ксеню!
– снова крикнул Алексей.
– Ксеня! Это я, слышишь, иди сюда, не бойся...
Ксения обхватила подушку, уткнулась в нее лицом, шепча:
– Господи, помоги мне, дай силу мне!
А во дворе все кричал Алексей и кричал, Ксения зажимала уши, но слышала каждое его слово:
– Не верь им, Ксения! Я всех их выведу на чистую воду! Змеи, откройте!..
– Не буйствуй, - говорил Афанасий Сергеевич, - милицию позову - враз десять суток дадут за нарушение покоя...
– Ксению позови...
– Не хочет она идти к тебе, ясно? Вот и весь сказ. Дед Кузьма, гони их... Утром, хошь, приходи, а сейчас дайте покой.
– Правда, ребята, утро вечера мудренее, - сказал дед Кузьма.
– Как бы какой неприятности не было. Дело деликатное. Я вот потопаю себе.
– Господи, клянусь, господи, устою!
– бормотала Ксения.
И когда все утихло во дворе, она успокоилась - лежала с закрытыми глазами. Но это только казалось - душа ее разрывалась от страшного бабьего крика: "Алешенька, желанный мой, прощай, Алешенька, прощай!.."
Рано утром с попутной машиной уехали бабка Анфиса и сестра Вера, остальные гости ушли еще поздно ночью. Прасковья Григорьевна
и Афанасий Сергеевич собирались на работу.– Я отпрошусь пораньше, - говорил отец, - а тебя запру. Ладно, Ксень? А то снова оголтелые эти придут...
– Как хотите, - устало ответила Ксения и вдруг увидела в окно Ивана Филипповича и спряталась за занавеску.
– Батя, председатель приехал...
Иван Филиппович шумно вытирал в дверях ноги, весело говорил:
– Хозяева, гостя встречайте.
Афанасий Сергеевич переглянулся с Прасковьей Григорьевной, досадливо поморщился и пошел в сени.
– Заходи, Филиппыч, гость-то ты редкий... Зачем пожаловал?
– Да вот, говорят, у вас тут к свадьбе готовятся... Свои есть женихи, а ваша невеста за приезжего собирается... Нехорошо. Колхозные интересы соблюдать надо!
– Он вошел в комнату, огляделся.
– А Ксения где? Невеста, ты где?
– Застеснялась, - ответила Прасковья Григорьевна, - спряталась. Покажись, доченька...
Краснея, опустив глаза, Ксения вышла из-за занавески.
– Вот те и на, - Иван Филиппович нахмурился, - похудела у вас невеста-то... В больницу ей надо, а не свадьбу играть.
– Похудала, похудала, - горестно согласилась Прасковья Григорьевна, болеет, я за нее ведь на ферму хожу... Куда ей, слабая стала...
– Да уж вижу, - сказал Иван Филиппович.
– Ну, тогда идите, идите, пора уже...
– Иду, иду, - говорила Прасковья Григорьевна, а сама поглядывала на Афанасия Сергеевича, не зная, что делать: можно ли оставлять Ксению с председателем.
Афанасий Сергеевич махнул рукой, и она ушла.
– Филиппыч, ты мне разреши сегодня не выходить, а?
– попросил он.
– Это еще почему?
– Так ведь дочь больна...
– Ничего... Я посижу, потом еще кого пришлю, иди...
Афанасий Сергеевич поворчал, но ушел. Однако сейчас же вернулся, вызвал Ксению в сени и хмуро, строгим голосом сказал:
– Из дому не выходи, слышь, помни наказ Василия Тимофеевича. Уйдет председатель - дверь замкни. Если чего такое говорить будет, - молчи... Ну, с богом.
Возвращаясь в комнату, Ксения глянула на себя в зеркало и ахнула: лицо осунулось, глаза запали, волосы спутались, висят, как пожухлая трава.
Ксения засмущалась, остановилась перед Иваном Филипповичем, не зная, куда деть руки.
– Вот что, Ксения, - сказал он и притянул ее, усадил рядом с собой, вижу, ты и в самом деле больна: лица нет на тебе. Только болезни твоей не пойму... Скажи, что случилось?
– Не надо, - ответила Ксения.
– Не буду я об этом говорить...
Лицо ее, оживившееся после того, как ушел отец, снова приняло скорбное, старушечье выражение, глаза погасли.
Иван Филиппович прошелся по комнате, глухо сказал:
– Виноват я перед тобой, все мы виноваты... Но как к тебе подобраться - каменной стеной вы отгородились: и есть вы, и нет вас... Мать у меня верующая была. С детства я слышал, что бог милостив. Вот и ты веришь в бога, хочешь делать добро людям. Но зачем же нужно ломать всю жизнь? Где же здесь милосердие? Этого я не пойму.