Грешные ангелы

— Аэродинамические материалы смотрел? — спрашиваю я.

— Дело правого, — говорит капитан, имея в виду место второго пилота в машине, — не мешать левому.

— А если меня кондратий хватит? — пытаюсь подыграть я.

— Такого удовольствия я от вас не ожидаю — треп? Понятно, треп. Только тон, как говорят французы, делает музыку…

Наш экипаж пригласили в конструкторское бюро. Ведущий проводил обзорную беседу по прототипу, на котором нам предстояло летать. Верно, еще не завтра и даже не послезавтра. Однако опыт учит: чем раньше испытатель начинает настраиваться на новую машину, чем дольше привыкает к ней, тем потом случается меньше неожиданностей и огорчений.

Все приехали вовремя. Капитан не показался на фирме. Мне пришлось, естественно, спросить: что же случилось?

— Так оно еще вилами на воде писано — будет ли машина и тем более будем на ней мы или кто другой? Так чего раньше времени мозги мусорить?

— У Заболоцкого есть стихи, — сказал и без всякого раздражения прочитал: — «Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!»

Почему-то именно эти стихи Заболоцкого ужасно оскорбили капитана. Настолько они его задели, что он пошел жаловаться.

— Лучше бы выматерил! А то, как мальчишку, за ухо… и давай эрудицией давить… какими-то там рифмами мозги пудрить! Разве я обязан, нет, серьезно, обязан я в поэзии разбираться? Превышает власть Абаза.

Начлет, подсунувший мне капитана, был в отпуске. Замещал его Лебедев. Какой у них получился разговор, не знаю, только вскоре капитан от нас убыл.

Слыхал, работает в военной приемке на заводе. Вроде с успехом. Доволен он, им тоже все довольны.

Много позже Лебедев подковырнул меня:

— Слабак ты, малый. Такого муравьишку не рассмотрел, стихи перед ним метать стал, словами хотел воздействовать… Его надо было на второй день гнать… — И Лебедев передразнил меня: — «Душа обязана трудиться…» Сначала надо, чтобы она была, эта душа!

43

У меня всегда была странная память — нужное для дела, или хорошей отметки, или в каких-то моих личных интересах запоминаю с усилием, со скрипом, медленно, порой мучительно, а что не имеет никакой цены — проходной пустяк, сущую мелочь, голова схватывает моментально и хранит бессрочно.

В далекой молодости возвращался я из Клина домой. Поезд был обшарпанный — и недальний и не пригородный, составленный из коротких, трясучих, продуваемых ветром вагонов. Полки громоздились одна над другой, отвратительно воняло дезинфекцией, и ко всему вагон освещался тусклыми свечками, вставленными в закопченные фонари — над каждой дверью по одному, а всего два.

В отделении, где я сидел, затиснутый в угол, было еще человек десять или двенадцать. Почти все спали. Только трое горячо спорили, касаясь материй высоты необычайной — о предназначении человеческой личности… о смысле существования… о вероятной встрече с марсианами (тогда еще жила вера в существование марсиан).

Этот жаркий спор раздражал меня. Какого черта шуметь и мусорить словами, думал я, в конце концов, предполагать можно все что угодно, но раз ничегошеньки невозможно доказать, какой смысл волноваться?

Мне очень хотелось не слышать чужого спора. Но в ту пору я обладал кошачьим слухом и совершенно не умел выключаться. А уйти, оторваться от спорщиков не представлялось возможным. Короче, меня хватило только на то, чтобы не влезть в чужой разговор. Главный спорщик по природе своей был бодрячок и затейник.

Другой — скептик. И наконец, третий, как и полагается в подобной ситуации, — махровый пессимист.

За давностью лет не стану восстанавливать содержание вагонного спора и повторять бессмысленные, на мой взгляд, словоизвержения, хотя хорошо помню ход баталии, специфические словечки и нервную дрожь голосов. Приведу только одну реплику:

— А про динозавров слыхали, мыслители?! Отлично! Тогда вопрос: какая особенность? Как у кого… ясно — у динозавров? Молчите? Отлично, мыслители! Габарит — во! А головка — смотреть не на что! Потому динозавры и вымерли раньше времени, что ушли в тело, в массу… И мы вымрем, если перестанем расти в голову…

Давно отстучали колеса на пути от Клина к дому. Сколько с тех пор пережито и перевидано, сколько навсегда утрачено — не перечислить. И надо же, а динозавры время от времени все снятся. Громадные, невообразимо тяжелые, едва-едва переставляя ноги и волоча за собой хвосты, напоминающие что угодно, только не хвосты, уходят мои динозавры от воды. Уходят, сами того не подозревая, умирать.

Всегда на следующее утро я просыпаюсь с отвратительным вкусом во рту, в плохом, угрюмом настроении. И точно знаю: в этот день лучше ни за что серьезное не браться, все будет валиться из рук.

Говорил уже — в принципе я не суеверный: не отплевываюсь, не стучу по деревяшке, не хватаюсь за пуговицу, не избегаю черных кошек и тринадцатых чисел. Но этого сна — с динозаврами — не люблю.

Ночью накануне они мне приснились. Они шли гуськом, и закатное малиновое солнце высвечивало громадные, как горы, их тела, стирая детали, но удивительно точно воспроизводя контур. Точно так, как это делают мастера, вырезающие черные портретные профили. И странная мелодия сопровождала это угрюмо-торжественное шествие. Будто на невидимом органе исполняли реквием.

Утром на аэродроме ведущий инженер сказал:

— Эти идиоты из Васильевской службы перепутали концы.

— И?

— И вывели из строя электросистему, весьма капитально.

В ближайшие дни при такой ситуации думать о полетах не приходилось. Разбираться с «идиотами» не входило в круг моих служебных обязанностей. И я решил не без тайного удовольствия: раз так, поеду на пляж. Настроение с утра одолевало паршивое, вот и рвану к реке. Там уединение, песок… легкий ветер… чистая совесть… Поваляюсь на берегу, позагораю, и ночные видения выветрятся, утренние неприятности отойдут.

Река оказалась на месте. Река текла в своих берегах. И солнце грело сквозь тонкую облачную пелену, не утомляя. Ветер тоже оказался что надо — воздух струился, а песок лежал смирно.

Чего еще можно было желать?

Раздевшись, вытянулся на песке и сказал себе: «Спокойно, к черту подробности; все проходит, пройдет и это!»

Мне было хорошо. Огорчения оседали, как чаинки в стакане, — медленно, но верно.

И тут…

Они шли к воде медленно, переставляя гипертрофированные, неохватные ноги, покачивая жирными бедрами. Их было три. И над карикатурными этими фигурами возвышались обтянутые яркой резиной купальных шапочек маленькие яйцеобразные головки — две оранжевые, одна ядовито-зеленая. И следом за женщинами по чистому белому песку волочились их тени, напоминавшие гигантские, безобразные хвосты.