Грешным делом

– Подожди… «Дип Пёпл» новый? Я такой коробки у тебя не помню.

– Ж-ж-ж…– Мишка спланировал коробкой на магнитофон, изящно катапультировав по дороге плёнку:

– Не угадал! «Рейнбоу», старик! – «Рейнбоу» этого года! Концерт из Лондона.

– Yes! – Дёрнул я воображаемый паровозный гудок.

– Не «yes», а «ес, ес, ес»! – Пожурил меня Мишка, ткнув трижды наверх пальцем.

Пока он заправлял плёнку в старенькую «Яузу», я разлил из бидона остатки «Жигулёвского», которое мы купили, отстояв в праздничном карауле у бочки.

Шёл ноябрь 87 –го. Вся страна отмечала семидесятую годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. Сокращённо – ВОСР. Трудовой народ в этот день не работал. Мишкины родители с утра заседали на кухне, обсуждая революционный вопрос– что съесть в первую очередь холодец или заливное.

По телевизору один за другим шли фильмы о революции. Бухала «Аврора», шли на фронт бронепоезда, целилась из нагана в Ильича контрреволюция. В такие праздничные дни, как этот, я прощал своей родине не только строительство коммунизма, но даже социализм архитектуры и анархию уличных помоек.

С утра, едва ты слышал, как в окна пробивается музыка и здравицы из громкоговорителей, душу наполняла бодрость. Наскоро позавтракав, я выбегал на улицу, чтобы своими глазами увидеть колонны с транспарантами, мужчин с красными бантами, женщин с бумажными цветами и детей с шариками. Нет, что –то в этом было! «Ткачи Иванова встречают 70—ю годовщину Революции выпуском рекордного количества ткани! Ура, товарищи!», затейничал диктор из громкоговорителя. И чёрно-красный, облепленный снегом паровоз демонстрации, дохнув паром, выдавал не громкое, но мощное: «Ура-а-а!!».

Скажу честно, я любил демонстрации! Было в них что -то от показа мод, хотя и без кутюрье, и даже без модной одежды. Зато сколько можно было встретить здесь знакомых, так же, как и ты отлично настроенных, с двумя бутылками в сетке и одной за пазухой! Глоток красного вермута – что за прелесть, в холодное, ноябрьское утро! Нигде больше так не ценился советский портвейн, как в праздничной колонне! Ну, кого, скажите, удивишь сегодня варёной колбасой Останкинского завода? Никого. А тогда, протянутая другом на белом хлебе закуска, делала вас лучшими друзьями! Или возьмём женщин… Ну, не будем о святом всуе. Просто скажите, где ещё за один день можно было увидеть всех самых завидных невест города? А тут вот они, идут, неброско одетые, держа под руку своих орденоносных отцов. Спросите, почему мы не в колонне? Ну, просто у нас с Микки особое задание, которое нам с ним дали. Через час нам с ним надо прибыть на главную площадь города для участия в праздничном концерте.

Где -то час назад мы с Мишкой ещё любовались на демонстрацию, стоя в очереди у пивной бочки. Нам сначала налили трёхлитровую банку, из которой мы сразу, отлив себе в стаканчики, начали пить. А теперь нам наполняли ещё трёхлитровый алюминиевый бидон. Шести литров, в принципе, должно нам с Микки было хватить.

– Тебе долить? – Спросил меня Мишка, замерев над моим стаканом с банкой.

– Чуть -чуть, – кивнул я, глядя на приближающуюся очередную колонну демонстрантов, попутно глядя на то, как золотисто – бронзовая серьга разливного пива, сверкнув в банке, медленно отлилась в бумажный стаканчик драгоценной болванкой.

Поблагодарив Микки, я зябко передёрнул плечами, с сочувствием поглядев на синего от холода продавца, затянутого в белую куртку поверх толстого ватника. На голове у него была цегейковая ушанка, небрежно завязанная сверху, из –за чего уши отвалившись по сторонам, образовали два треугольника. Лицо продавца было усеяно лиловой паутиной, густо сплетённой возле носа и редеющей к желвакам. Пиво продавец наливал крайне медленно, опустив долу мутно -жёлтые глаза. Налив пива, он аккуратно ставил бидон на окрашенный жёлтым цветом противень, выполнявший роль стола и протягивал руку, одетую в перчатку с отрезанными кончиками, за деньгами. Купюры он совал в передник, мелочь ссыпал в банку, стоявшую рядом. От покупателя к крану он поворачивался всем корпусом, крайне медленно, чтобы не задеть нечаянно локтём стаканчики и не снести на обратном пути банку с мелочью.

Когда Мишка, приплясывая от радостного предвкушения пива, начал рыться в кармане в поисках гривенника, чтобы купить для нас с ним ещё пару стаканчиков на всякий случай, продавец, махнув рукой, выдал ему два бесплатно из своего запаса.

– Вот спасибо! – Кивнул Мишка, обрадованный его великодушием. Забрав стаканы, банку и бидон, он пожелал продавцу от всей души:

– С праздничком!

Продавец без улыбки кивнул на это пожелание, хлюпнув носом, и тут же протянул руку за очередной тарой стоящего к нему в очереди, чтобы немедленно поднести его к крану. Было видно, что он замёрз, причём настолько, что уже не обращал даже внимания на прозрачную нить, тянущуюся из носа и сверкающую под ненадолго выглянувшим солнцем:

– Ещё будешь? – Спросил меня Микки, поднимая банку, а потом бидон.

– Не, потом, а то туалет придётся искать, – махнул я рукой.

Говоря, я машинально поднялся на цыпочки, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть красавиц в первых рядах демонстрации. Но там всё равно не было той, о которой я думал, пока служил в армии, и о которой вспомнил сейчас.

С Цилей, вернее, Сесилией, мы познакомились в 1984 –м, а сейчас шёл ноябрь 87 –го. и весь народ отмечал 70 –ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Циля наверно тоже отмечала, потому что бабушка у неё была революционеркой.

Где ты, Циля, думал я, разглядывая демонстрантов, чем ты сейчас занимаешься в своём Торжке? Стираешь мужу носки, а по вечерам читаешь Мандельштама?

Про Цилю я лишь знал, что она замужем, любит поэзию и обожает смотреть фильмы. Её красота оставила в моей душе такой же след, какой удар пневмомолота оставляет на металле. Знаешь ли ты, что я был в армии два года, и что я могу теперь постоять за себя. Где ты, душа моя? Сколько же прошло времени, погоди. А ведь точно, ровно три года! Что –то вроде горячего ветра пробежало по моей душе, всколыхнув давние события. Не желая вдаваться сейчас в воспоминания, такую боль они причиняли, я подавил их в себе.

– Пошли? – Спросил Мишка, отвлекая меня от дум. Я кивнул.

Мишка жил недалеко от центральной улицы, где проходила демонстрация. Вдоль неё стояло десять хрущёвок. Пять с одной стороны и пять с другой. Через пешеходную дорожку. Во второй хрущёвке из пяти справа, была Мишкина квартира.

Слева стояли точно такие же четырёхэтажки – неказистые, рябые, с обломанным шифером балконов, мелкой грязновато -жёлтой плиткой фасадов, лязгающими дверями и неистребимым запахом кошачьей мочи в подъездах. Эти дома, прямоугольные всюду, куда ни посмотри, стояли, будто вырванные страшным титаном из земли ящики исполинского комода, вырванные ручки которых торчали с крыш изломанными антеннами. И судя по тому, кто оттуда выходил ежедневно наружу, горланя песни и оскорбляя слух неприличными словами, можно было догадаться, кому раньше принадлежал комод – русскому чёрту. Чтобы не слышать его пения, я напевал про себя «For a penny» английской группы «Слэйд». Может поэтому адский пейзаж социалистической действительности вокруг не казался мне таким уж отвратительным.

В Мишкином подъезде тоже пахло так, что любого, начни он терять здесь сознание этот запах привёл бы в чувство не хуже нашатыря! Но если ты сознательно решался немного постоять и принюхаться, то со временем начинал различать в этой невозможной вони отголоски вяленой рыбы, копчёного сала, жареных семечек, табачного дыма и ещё сотни три других запахов, которые смешались здесь в невообразимо удушливой композиции. Обычно, затаив дыхание, я проскакивал на скорости два лестничных пролёта, а, уже зайдя к Мишке, выдыхал. Однако сегодня я этого не сделал, поскольку не желал, чтобы друг это заметил и на меня обиделся.