Гретель и тьма

Я делаю ему злое лицо.

– Это моя история. Не нравится – больше ничего не буду рассказывать.

Сколько-то идем молча. Дорога ныряет в долину, бежит вдоль речушки, и обе достигают далекого озера, на дальнем берегу – деревня. Я смотрю на солнце и задумываюсь, правильно ли мы все еще идем… и кого мы ищем.

Мы подбираемся к дороге, и Даниил говорит:

– Я не против быть садовником. По крайней мере, всегда много еды. Картошка, морковка, перец… яблоки, абрикосы.

– Вишни, – добавляю я и закрываю глаза – вернуть вкус. – Клубника.

– Капуста. Свекла.

– Фу.

– Ты б так не говорила, если бы попробовала goiqbki моей бабушки. – Даниил причмокивает. – Это означает «голубцы». Это такие кулечки с мясом и луком, из капустных листов. И нам надо вырастить побольше свеклы – на борщ…

– Я лучше мороженое. – Но мне грустно – я вспоминаю Мирелу, Лену, Рийку, Шофику и всех остальных, как они в темноте нашептывают рецепты для воображаемых пиров. Эрика называла это «готовкой ртом». Я вдруг хочу сунуть палец в рот.

– Мы попробуем все виды еды, какие есть, – заявляет Даниил и собирается еще что-то сказать, но тут мы слышим рокот приближающейся машины. Я хватаю его за раненую руку, и он взвизгивает от боли.

Делается весь белый и дрожит, а ноги у него, кажется, подгибаются, не успеваем мы броситься в канаву. Нас захлестывает густой зеленой водой, а мы выглядываем поверх зарослей. Белый автобус – в точности такой, какие выстроились перед воротами, когда мы выходили, – медленно катится мимо, шумно пукая, из выхлопной трубы валит грязный черный дым. Мы ждем, почти не смея дышать. К исподу стеблей клеятся улитки, а Даниилу на щиколотку неуклюже плюхается здоровенная лягушка. Грет говорила, что французы едят одних улиток и лягушачьи лапки, и мне надо говорить спасибо за приличную пищу. Но улитки сделаны из соплей, а когда я подумываю, не поймать ли лягушку, она громадным прыжком сигает на берег.

Мы долго сидим в канаве – покуда не остается лишь перезвон далеких церковных колоколов да шелест деревьев. Когда мы наконец вылезаем, у Даниила опять течет кровь, а я потеряла ботинок, но времени вылавливать его в густом иле нету, и ногам моим придется носить оставшийся ботинок по очереди. Даниил бредет, согнувшись пополам. Даже не замечает этого. Капая зеленой слизью, мы, прыгая с камня на камень, переходим речку и забираемся так глубоко в лес, что от листвы делается почти темно. Каждый ствол похож на следующий, они выстроились рядами, прямые и черные, как прутья в клетке. Земля упруга и покрыта сосновыми иглами, глушит все звуки.

– Давай дальше историю, – шепчет Даниил, и я шепчу в ответ, почти веря, что за нами следят. Когда глаза привыкают к сумраку, я вижу, что среди деревьев кто-то набросал белых кварцевых камешков. Через несколько минут у нас над головами кто-то громко хлопает крыльями, мы смотрим вверх и видим, как меж ветвей дерутся белые птицы. Мне кажется, это вороны-альбиносы, а они еще опаснее черных. Говорю про это Даниилу, а он вдруг делается бодрее.

– Это всего лишь голуби, – фыркает он. – Ты глянь, какие маленькие. И хвосты веером. – Он хихикает, покуда я не щелкаю его по больной руке, чтоб замолк.

И вот я вожусь в собственной истории, пытаясь избавиться от чудовища, а меня, похоже, втягивает в другую сказку. Белый голубь сел на крышу дома Гретель. Хан-сель отметил путь к ведьминой печи белыми камешками. Оба напуганы и голодны. Так уж хорошо ли заканчивается эта история, как взрослые нам рассказывали? Грет меняла свои сказки как ей вздумается. Я бросаю горсть камешков в ветви, и голуби улетают. И дальше веду эту историю гораздо громче.

Елки постепенно уступают березам и дубам. Земля в лесу делается мшистее, она усеяна мелкими цветочками – мы идем, и фиалки, примулы и маленькие розовато-белые качают головками нам вслед. Хороший знак. В моей истории есть цветы. А в «Ханселе и Гретель» – ни одного упоминания.

И тут мы приходим к стене. Она высокая и почти вся заплетена плющом, свисающим вниз плотным занавесом, и все в ней чирикает и шуршит – может, птички, но это могут быть и свирепые крысы. Большие черные крысы, жирные бурые крысы, сальные крысы, ленивые крысы, грязные крысы, блохастые, крысы с громадными носами, крысы с жуткими кривыми когтями…

Даниил дергает меня.

– Ты чего?

– Ничего.

– У тебя такой вид был, как будто ты далеко-далеко. – Он кивает на стену, оглядывается по сторонам и смотрит назад. – Куда теперь?

– Обойдем, – говорю я, хотя понятия не имею, в какую сторону, потому что солнца мы не видели уже сколько-то времени. – Тихо обойдем и узнаем, что за ней. – Он все равно мешкает, и я веду его по часовой стрелке, движусь осторожно. Грет говорила, что противосолонь ходить – к беде. Мы останавливаемся там, где полстены обрушилось и получился широкий пролом, который плющ пытается заштопать. Даниил продирает дыру в переплетенных побегах и заглядывает в нее.

– Кажется, тут сад, – говорит он, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть. У нас над головами стая белых голубей перелетает через призрачную стену и растворяется в ярком свете за нею. Возвращаются все мои тревоги. Если это сад, в нем должен быть дом – возможно, ведьмина избушка.

– Дай гляну. – Я отпихиваю его в сторону и забираюсь на упавшие камни.

Даниил прав. Передо мной сад, хотя он совершенно захвачен батальонами щавеля и крапивы – они надвигаются прямо по посадкам розовых кустов. Дом в саду – громадина и когда-то, возможно, был величествен, почти как маленький Schloss [127] . Теперь же это почерневшая руина с обрушившимися печными трубами, они торчат в небо, как гнилые зубы. Обугленные балки похожи на обглоданную грудную клетку дикого зверя, принесенного папой с охоты. Но что-то тут еще… что-то стоит рядом с развалиной, полускрытое деревом… у меня захватывает дух, я спрыгиваю со своего шестка и начинаю драть плющ.

127

Замок (нем.).

– Помогай! – кричу я Даниилу. – Быстро! Не стой и не гляди. Нам надо на ту сторону. – Он не двигается, и я обрываю побеги и ростки, дергаю и тяну, пока не получается дыра, в которую можно протиснуться. Когда плющ вцепляется в мой последний ботинок, я скидываю его с ноги, не оборачиваясь.

После приглушенного леса в саду шумно. Среди травяных кочек цвиркают сверчки, над колпаками дымоходов ссорятся галки, воздух дрожит от непрестанного воркования бесчисленных голубей. А над всем этим висит пронзительная сирена дрозда, и я бегу по залитым солнцем зарослям – туда, куда ведет длинная дорожка: к пруду перед домом. Он как в парках – широкая каменная отмостка кругом, чтобы на ней сидеть, и мраморный фонтан в виде печальной русалки. Когда-то она лила воду из громадной раковины, а теперь ей осталось лишь глазеть на стрекоз, шныряющих над бутонами кувшинок, торчащими из зеленой накипи сжатыми кулаками.

Я беру левее прямо на бегу, продираюсь сквозь живую изгородь – почти такую же густую, как в «Спящей красавице». И замираю. Я пришла к башне.

Она совсем такая, как описывала Ханна: идеально круглая башня, ряд за рядом окошки-бойницы, а на вершине – шпиль, должно быть – Blitzf"anger, громоотвод, в который несносные мальчишки швыряли камни. Ханна рассказывала, что это здание не использовали уже больше века, еще когда она была маленькой. Наверняка поэтому оно все в птичьем помете, а вплотную к стене растут молодые деревца. Три ступеньки ведут к двери, узкой, в масть бойницам. В замке есть ключ, и я уже готова войти и посмотреть на цепи, которыми приковывали к стенам сумасшедших, и тут меня наконец догоняет Даниил.