Григорий Распутин

Тут надо сразу оговориться: едва ли Императрица могла сказать последние слова. Болезнь Наследника и уж тем более тот факт, что его лечит Распутин, были тайной Царской Семьи, о которой знали немногие, и скорее всего мемуарист, задним числом желая оправдать роль Распутина при дворе, приписывает их Александре Федоровне. Но последуем дальше.

«– Ваше императорское Величество, Вы и Государь, конечно, вправе допускать к себе всякого верноподданного. Я знаю Григория Ефимовича с 1900 года, когда впервые ночевал у него с моим 15-летним сыном и курьером, направляясь в Тобольск. Знаю все, что говорят, и много больше. Верно, он – почти безграмотный мужик, типичный сибиряк, но глубоко верующий в Бога человек и наипреданнейший верноподданный Вашим Величествам. Но я все же дерзаю просить теперь не настаивать на его приезде в Тобольск на канонизацию! Кратко – почему? За ним, хотя и много грехов, но и много страданий. Чем грешнее человек, тем больше ему надо молиться у св. мощей чудотворцев, и пусть это он делает почаще. За ним охотятся вовсю. Давно ли был ранен тяжко, смертельно, Бог спас его. Значит, он нужен. Я жду большого скопления совершенно чужих людей со всей Сибири. Охранять его от легкоподкупаемых людей мудрено. Усиленная охрана – лишний козырь в руках нападающих и клевещущих на Особы Ваши, для меня Священные. Может у св. мощей пролиться кровь. Я сам ему это сказал. Его семью я пригласил лично моими гостями, и они будут! Молчание. Мы почти у дверей.

– Еще вопрос: вы просили аудиенцию у Государя. Будете приняты 23 апреля в 6 ч. дня, как сегодня, никого не будет. Вы согласны высказать все, все, хорошее и дурное, что знаете о Григории Ефимовиче Новых, вполне ясно и откровенно?

– Будет тяжело, но – долг исполню. Пока кратко: русская душа способна на высочайшие взлеты Горе и на падение в бездну. Григорий Ефимович не так виноват, как его описывают. Во сто крат виновнее политические партии и наша безпочвенная, так называемая, интеллигенция, которая бросает его из стороны в сторону и обделывает его именем свои грязные дела.

– Спасибо вам за прямоту, такое отношение к нему я встречаю впервые. До 6 ч. дня 23 апреля.

– Если Бог благословит сподобиться великого счастья.

– Григорий Ефимович в Тобольске на канонизации не будет, ему об этом скажут от Моего имени».

Аудиенция Ордовского-Танаевского у Государя не состоялась по болезни губернатора, чему Распутин, впрочем, нашел свое объяснение («Не говори худо про меня, – вот захворал. Скоро выздоровеет, я усердно молюсь, очень хороший человек, верный Государю, любит простой народ и справедливый»), а прославление Иоанна Тобольского имело место в начале июня 1916 года. В город приехали московский митрополит Макарий, епископ Евсевий Псковский (который, прощаясь с тоболяками еще в 1912 году, обещал приехать на прославление), епископ Мелетий Забайкальский, епископ Варсонофий Каргопольский, митрофорный протоиерей Иоанн Восторгов, а также архиепископ Иоанн Иркутский, епископ Анатолий Томский, епископ Никон Енисейский, епископ Мефодий Оренбургский, епископ Серафим Челябинский, епископ Вениамин Гдовский, епископ Серафим Екатеринбургский, епископ Сильвестр Омский.

Очевидно, что Распутину – как ни унизительно было для него отсутствие на всенародном торжестве – в компании этих важных церковных персон делать было нечего, а оставаться в тени он не мог, даже если бы захотел, и его семью представляли, как и пообещал губернатор, жена и две дочери (сохранилась телеграмма, посланная из Покровского в Тобольск на имя епископа Варнавы, состоящая из одного слова: «Выехали»). Тем не менее и в Тобольске, и в Верхотурье летом 1916 года Распутин побывал, сначала один в конце июня – начале июля («Причастились Святых Тайн у рацы мощей. Весь народ и простота, ни единого аристократа нет и весь народ в Боге и с Богом беседует. Отправляемся к Верхотурскому», – послал он телеграмму в Петербург А. А. Вырубовой в конце июня), а затем в середине августа, сопровождая или, вернее, будучи сопровождаем А. А. Вырубовой и Ю. А. Ден. Существуют очень живые воспоминания дочери начальницы Верхотурской женской гимназии об этом, едва ли не последнем пышном выходе опытного странника на широкую публику, и этот лишенный какой бы то ни было тенденциозности мемуар можно смело рекомендовать всякому, кто ныне почитает Григория Ефимовича смиренным православным старцем или, на худой конец, простым человеком Божьим из народа:

«Гудят колокола на церквях, слышен веселый и торжественный перезвон. Подходим к собору Крестовоздвиженскому. Перед входом в него разостлан красный ковер, точно Царя встречают. Многочисленная толпа богомольцев, толпа перед входными дверями в Собор. По ковру в него уже прошел Григорий Распутин со своей большой свитой. Ему оказана торжественная встреча. В Соборе невероятная давка, Распутин и его сопровождающие стоят посреди церкви. Публика все больше нарядная, важная. В церкви все сияет. Зажжены все люстры, паникадила, свечи и у икон, и у серебряной раки (гробницы) чудотворца Симеона Верхотурского…

Григорий Ефимович стоит на самом почетном месте во главе свиты на разостланном ковре. Он в русской светло-желтой рубашке, опоясан русским кушаком с кистями, в бархатных шароварах, в лаковых сапогах. Посредине пробор в каштановых волосах, которые подстрижены до плеч. Молится истово, осеняя себя широким крестом. С ним вместе молится и его свита: генералы в орденах, важные дамы, говорят, даже великокняжеского происхождения. Лицо у него благообразное, спокойное, сосредоточенное, приятное.

В конце обедни, когда из алтаря выносят крест и кладут его на аналой посредине церкви, чтобы каждый мог приложиться к нему, первым поцеловать крест подходит Григорий Распутин, за ним его свита. И вот после них началась страшная давка среди молящихся. Все богомольцы бросились толпой к кресту, чтобы оказаться около Распутина, лучше разглядеть старца, прикоснуться к нему.

Три дня мы провели в Верхотурье, и все эти дни здесь творилось то же самое, что и в первый день пребывания Григория Ефимовича в Николаевском мужском монастыре.

Везде шумные сборища людей, обсуждающих свои встречи со старцем.

Много в те дни в публике ходило легенд и историй о жизни Григория Ефимовича. Передавали рассказ мальчика, сына дорожного мастера депо станции Кушва, как старец, выйдя из вагона, гулял по платформе с большой связкой баранок на шее, как в венке. Местные торговцы преподнесли ему свои изделия, а он не стеснялся их подношений».

Иными были воспоминания уже цитировавшегося выше Ордовского-Танаевского, сопровождавшего компанию важных столичных персон в их паломничестве:

«Когда мы приехали из Верхотурья на узловую станцию и ждали поезда из Екатеринбурга около часа, то Распутин – спутники не доглядели – вышел на платформу. Раздались крики:

– А, Распутин, со своими бл… здорово!

Станция у большого завода, население фабричное.

Жандармы начали очищать перрон, но, к счастью, подошел поезд, и наш вагон погнали в хвост. Вырубова стояла у вагона, видела все и слышала. Пошла, закрыв лицо руками, в купе. Я вошел за ней.

– Анна Александровна, слышали, конечно? Я считаю, что Григорию Ефимовичу не следует ездить со всеми вами, щадя Имя Их Величеств. Вы близки к Государыне. Постарайтесь открыть глаза на все. Мое мнение, которое я выскажу смело и правдиво, если буду когда-нибудь осчастливлен новой, третьей аудиенцией, таково: Распутина квартиру в Петербурге надо ликвидировать. Его держать в Покровском. В случае несчастья с наследником, экстренным поездом доставлять Распутину во дворец, с опущенными шторами в вагоне, и – обратно в Покровское. Всякие толки умолкнут.

– Вы правы! Вы правы! Какой ужас! Какой ужас! И все это ложь, ложь!»

Было это все или не было, сказать трудно. Ордовский-Танаевский писал свои мемуары, когда ему было далеко за восемьдесят; он вольно или невольно путал хронологию событий, относя вышеописанную сцену к 1914 году, и скорее всего задним числом приписывал себе совершенно нереалистичные рассуждения о том, как надо было правильно использовать тобольского мужика с его врачевательными способностями, причем, что характерно, приписывал не только себе, но и ни в чем не повинному С. П. Белецкому, который якобы посвятил Ордовского-Танаевского в планы Государя, в точности совпадающие с тем, что говорил губернатор Вырубовой: «Квартира Григория в Петербурге ликвидируется.

он ворочается в Покрове кое и только в случае крайности, в экстренном случае, поездом в закрытом вагоне, доставляется во Дворец в Царское Село, при тяжком припадке Наследника, и таким же образом обратно в Покровское».

Чем-то все это напоминало мечту Вырубовой о заточении Распутина в монастырь…

Куда более реалистично вспоминался крестьянин теми, кто наблюдал за ним и его неликвидной жилплощадью из Петрограда.

«К этому времени Распутин уже совершенно определился, как человек последних месяцев своей жизни. Распутин пил и кутил без удержу. Когда домашние в слезах упрашивали его не пить, он лишь безнадежно махал рукою и говорил: „Все равно не запьешь того, что станется. Не зальешь вином того, что будет“. Махал рукой и снова пил. Больше, чем когда-либо, он был окружен теперь женщинами всякого сорта. После ареста Мануйлова его уже совершенно никто не сдерживал.