Гримасы Пигмалиона

Разумеется, металл и разного рода и вида оборудование, в основном, растащили господа и дамы, которым было рекомендовано «волшебным», то есть невероятным, образом стать мультимиллионерами и миллиардерами.

Но и бомжи, и бичи если ни «погрелись» на сдаче железа, меди и прочих металлов, то имели возможность пару лет выжить. Ведь сдавали они всё это за бесценок барыгам из числа бывших уголовников и самых продуманных членов тогдашней руководящей партии.

Что ни говори, но любая река или ручеёк, в конечном счёте, втекает в океан, в море или большое озеро.

Так происходило в стране несколько десятилетий тому назад, когда на широкой дороге к ретиво и всенародно объявленному светлому завтра, грабителя и разбойника даже нищему было не суждено обойти. Не получалось. Благо, что сейчас процветаем.

– Вы на этом заводе, Генрих Наумович, трудились начальником цеха или мастером? – сделал предположение Маздонов. – Думаю, что никак не ниже.

– Ты предполагаешь, мой молодой друг, что на благо своей Родины трудятся только одни начальники и олигархи? – широко улыбнулся старик. – Я всю свою жизнь числился на этом славном, но теперь вот мастерски убитом предприятии художником-оформителем.

– Но это ведь тоже интересно.

– Всё в жизни интересно и полезно. А потом, до ухода на пенсию, я работал сторожем и даже… дворником. Имею серьёзное предположение, что ты не сомневаешься в том…

– В чём я не сомневаюсь?

– Именно, в том, Кеша, что ты подсознательно считаешь, что я карьерист и проходимец. А по этой причине должен был иметь уютное место под солнцем. Хочу тебе напомнить, мой юный друг, что я по национальности, всего лишь, швед. Мне порой так кажется. По этой натуральной причине я не пользовался никакими привилегиями и благами. Что называется, жил, как подавляющее большинство.

– Но зато, Генрих Наумович, шведы – тоже викинги, как и норвежцы. Перед боем для храбрости они ели мухоморы.

– Дорогой, Иннокентий, они не ели мухоморов, а только пили из него отвар. Кроме того, как почти каждый порядочный человек, я не очень-то доверяю туманным и противоречивым утверждениям историков и старой, и новой формации.

– Но почему же? Они же учёные и стараются…

– К чёрту! Оставим в покое этнологию и поговорим о более серьёзных явлениях.

– О каких?

– Об элементарных. Я ведь ещё так мало рассказал тебе о своей, честно скажу, неповторимой личности. У тебя имеется удивительная возможность побеседовать с удивительным человеком.

– Где он? С кем побеседовать?

– Со мной. Не оглядывайся по сторонам! Рядом с нами никого нет, даже блуждающих призраков. В мире этом есть я и ты… немножко.

– Почему так? Я ведь тоже человек.

– Было бы неразумно и даже преступно сравнивать меня и тебя? – на физиономии старика нарисовалась такая жуткая гримаса, что у Маздонова от неожиданности зачесались пятки. – Или ты что-то имеешь против моего мнения, Иннокентий, и основных страниц моей творческой биографии?

– Нет, я ничего не имею против такого факта, Генрих Наумович, – пробормотал Кеша. – Пусть так и будет. Если вам так нравится, то, пожалуйста.

– Дело совсем не в том, что нравится мне это или нет. Просто такова объективная реальность. Мы с ней обязаны считаться. Ты со мной согласен?

– Согласен. Но я хотел бы немного поговорить об Изольде.

– Поговорим о ней чуть позже. Но только не вздумай изображать из себя влюблённого Тристана. Не смеши меня, Кеша.

– Ничего смешного не происходит, Генрих Наумович. Я люблю её. Вот и всё.

– Оказывается, ты тоже Пигмалион. Но совсем не такой, как я, справедливый и добрый. А ты, Иннокентий, похож своими дикими повадками на того жалкого и ничтожного, древнегреческого Пигмалиона. А он, между прочим, нахальный извращенец и жуткий эгоист. С ним я никогда бы не пошёл в разведку.

– Нет, я не Пигмалион, а Иннокентий Антонович Маздонов, фрезеровщик третьего разряда. Очень скоро стану токарем.

– Наберись терпения, Иннокентий Антонович, и постарайся понять самое главное.

– Я стараюсь. Но пока ничего не могу понять.

– Ты вникни в то, что в мире существует и такая женская красота, которая может любого здравомыслящего гражданина обескуражить и разочаровать.

– Вот теперь я совсем ничего не понимаю.

– Тебе пока это не надо. Озарение к тебе придёт чуть позже.

– Почему не сейчас? Я просто хочу знать…

– Ну, так вот я тебе рассказываю о своей неповторимой жизни, а ты интенсивно пытаешься заткнуть мне рот.

– Я слушаю, но…

– Если имеется желание, то слушай дальше и не перебивай! Дела получаются такого рода. Когда я, уже находясь на пенсии, имел возможность не просто побывать на таких вот разрушенных и заброшенных заводах, то глубоко и окончательно понял одно.

– Что?

– Я понял, Кеша, что те господа, которые разбомбили Хиросиму и Нагасаки, а потом и дальше продолжили бороться за мир с применением бомб и ракет, глубоко не правы и даже во многом перещеголяли немецких фашистов.

– Причём же здесь американцы?

– Все эти мерзкие песенки из одной и той же оперы, дорогой мой Кеша. Однако, сообщу тебе не конкретно, но точно. Бомбить чужие страны – не хорошо, но уничтожение собственного народа, тем более, ни в одни ворота не лезет. Не смотри на меня, как пожилая индюшка на молодого дождевого червяка. Сам делай выводы и соображай, как можешь, что я хотел тебе доложить.

В своей беседе с Маздоновым разговорчивый и общительный дед изредка давал возможность и ему вставить в разговор пару-тройку слов, но не больше. Правда, Маздонов уже успел в самом начале беседы рассказать о себе если не всё, то многое.

Но, возможно, это обычное, рядовое заблуждение, ибо современный Пигмалион не собирался впадать в состояние молчания. Вероятно, замечательных историй о нём самом имелось у него с лихвой.

Слушая внимательно, в общем, не совсем скучного собеседника, Иннокентий понимал, что пока Генрих Наумович ни выговорится, он, Маздонов, больше уже не сможет ничего ему рассказать. А ведь хотелось бы, не опираясь на личные биографические данные, просто излить свою душу перед этим странноватым дедом.

Ведь надо же семь-восемь раз попытаться объяснить старшему товарищу, что он, Иннокентий, безоглядно влюбился в его прекрасную родственницу Изольду. И больше его ничего не интересует. Что же эгоистичного в том, что душа Иннокентия одновременно и ликует, и рыдает.

Но Пигмалион, постоянно гримасничая, продолжал говорить. На сей раз он в своём, можно сказать, почти монологе, конкретно, вернулся к своей личности, уверяя Иннокентия в том, что является не только гениальным художником, но и мастером на все руки.