Гример
Шрифт:
– Я понял тебя. Ты хочешь сказать, что мы не одни, – проговорил я и покатил каталку в свой закуток.
Обычно я наношу макияж лишь после того, как покойницу оденут и уложат в гроб. Но сейчас некуда было спешить. Я понимал, что перехожу грань, касаясь обнаженного мертвого тела и думая при этом об Инесс как о живой. Наверное, именно поэтому подсознательно и попытался найти для себя оправдание. Мол, я не просто прикасаюсь к ней, смотрю на нее, любуюсь – я работаю. Баночки с гримом, с тенями, пудрой стояли ровным рядком. Я аккуратно наносил их кисточкой, а затем растушевывал тампоном и пальцами. Я старался повторить вчерашний образ, сделать Инесс такой, какой мы с ней утром вышли на улицу. Бледная кожа наливалась жизнью – это проглядывал сквозь тонкий слой пудры багряный грим, тушь чернила брови и ресницы.
Самое странное, что в это время я почти не думал, что она не просто так погибла. Яркий электрический свет стремился уничтожить мою работу. Он слишком сильно все проявлял. Иногда и раньше я позволял себе зажечь свечи, особенно в первое время, когда пришел работать в морг. Тогда делал это, чтобы перебить ароматом растопленного воска запахи смерти. Восковые церковные свечи, оплавившиеся почти до самых подсвечников, отыскались в дальнем углу полки. Потеки на них искрошились, фитили вплавились. Но все же мне удалось оживить их при помощи зажигалки и иголки. Верхний свет погас. Два огонька затрепетали, разбрасывая на стены подвижные тени. Я сел возле Инесс и закурил. К черту больничные порядки. О них мне думалось сегодня в последнюю очередь. Эту девушку я хотел запомнить еще и такой. Знал, что не забуду «картинку» до конца жизни. Дым от сигареты вился тонкой спиралью и растворялся под темными сводами. Огоньки наклонялись, выпрямлялись, вытягивались, словно в такт моим мыслям. Фитили свечей потрескивали, разбрызгивая капельки воска. В воздухе висел тяжелый медовый запах. А за окнами покачивались, постукивали в стекло ветвями деревья.
– Вот и все, – произнес я. – Теперь в любой другой женщине я все равно буду видеть тебя. Так что мы не прощаемся. Не знаю, как в том мире, куда ты отправляешься, куда и мне придется потом прийти. Но там я обязательно отыщу тебя. Или ты сама отыщешь меня. Будет видно.
И вновь в неверном освещении блеснули глаза под ее веками. Я взял помаду. Неторопливо снял колпачок. Оставалось лишь сделать пару четких движений и накрасить Инесс губы плотным вишневым цветом, чуть вздернуть уголки в загадочной неуверенной улыбке, ну а потом добавить немного глянца.
– В последний раз ты красишь губы, – прошептал я. – Ты сама просишь меня сделать это? Все в последний раз.
Прежде чем провести помадой, я наклонился и поцеловал ее. В этом поцелуе не было и намека на страсть. Я лишь коснулся ее губ своими и задержался, ощутив холод. Но вот уже через несколько секунд тепло передалось от меня к ней. Мне даже показалось, что Инесс ответила. Я закрыл глаза, пытаясь представить себе, что вчерашняя ночь вернулась. Стало так грустно и тоскливо, что хотелось тихонько взвыть. Сделав над собой усилие, выпрямился. Девушка лежала спокойная и умиротворенная. Помада прошлась по ее потеплевшим губам, оставляя идеальный след. Я это чувствовал. Ведь никто не выпускает специальной помады для мертвецов. Она рассчитана на то, чтобы плавиться от человеческого тепла. Тогда и ложится тонким полупрозрачным слоем. А на холодных губах она скатывается в шарики, и их приходится потом расправлять пальцем.
– Ну, вот и все, что я мог для тебя сделать, – сказал я.
Свечи потрескивали, догорая. Я задул одну из них и уже набрал воздуха, чтобы задуть вторую, как легкая дрожь пробежала по руке Инесс, пальцы дернулись. Я аккуратно выдохнул и уставился на девушку. Мизинец медленно сгибался.
– Этого не может быть, потому что не может быть никогда, – произнес я и все же потянулся к ее ладони.
Рука согнулась в локте. Указательный палец замер возле губ. Глаза у покойницы распахнулись, и она резко села. Я бы не поверил себе, если бы при этом не скрипнула каталка. Крик, не знаю уж, удивления, ужаса или радости, застрял у меня в горле. А потом я даже не понял, как это случилось. Инесс уже душила меня, сжимая пальцы на шее; хрустел, проваливаясь, кадык. А ее безумные, как и вчерашней
ночью, глаза блестели совсем близко от моих. Дышала она в этот момент или нет, я потом так и не вспомнил. Я пытался сорвать ее руки с моей шеи. Но все происходило как во сне, когда собственные движения становятся вялыми, непослушными. Ты стремишься спастись, но нет сил. А вот у Инесс сил становилось больше с каждой секундой, будто мои передавались ей. В глазах у меня уже темнело. Я качнулся, стул выскользнул из-под меня, и мы упали на пол. Что было дальше, я уже плохо понимал. Лязгнула, отлетела к стене каталка. Кто-то рывком поднял меня с пола, поставил на ноги и несколько раз наотмашь ударил по лицу. Захрипев, я схватил ртом воздух, горела щека. Передо мной наконец-то сматериализовался Петруха в синем халате. Меня почему-то больше всего поразил бейджик на его груди. Патологоанатом смотрел на меня абсолютно безумным взглядом и держал руку наготове, чтобы ударить снова.– Охренел? – выпалил он. – Крышу снесло?
– Она живая, – выдавил я из себя и посмотрел на пустую каталку под самым окном. – Где она?
Свечка горела, чадя, брызгая воском. Под сводами гулко отдавалось мое хриплое дыхание.
– Совсем «ку-ку», – Петруха осторожно отпустил меня и отступил на шаг.
Между нами лицом вниз лежала неподвижная Инесс. Волосы рассыпались по стоптанному линолеуму. Я тут же присел на корточки, перевернул ее на спину.
– Инесс, Инесс, – тряс я девушку.
В потолок смотрели неподвижные остекленевшие глаза. Вишневый смазанный рот был приоткрыт и криво улыбался.
– Приехали, – мрачно произнес Петруха. – Больше жалеть я тебя не буду. Ты что, не видишь – она мертвая! Мертвая! Какого хрена ты с ней по полу катаешься?!
– Она живая, ты что, не видишь? – Я подхватил Инесс на руки. – Подстели простыню на каталку, ей же холодно!
– Все, с меня хватит. – Петруха грубо, рывком подвинул каталку. – Клади так!
Крикнул громко, как обухом по голове ударил, и я все-таки повиновался.
– Она живая. Посмотри.
– Твою мать, – Петруха вертел головой, как только она у него не отвалилась. – Ну, как тебе втемяшить? Мертвое живым не бывает! Смотри.
Он выхватил из кармана скальпель и занес руку, чтобы воткнуть его в Инесс. Я бросился на патологоанатома, повис на руке. Он отбросил меня к стене.
– Смотри.
Не знаю, каким чудом, но мне удалось свалить Петруху с ног. Теперь уже мы вдвоем с ним катались по полу. Я вцепился в его руку, выворачивал кисть, пытаясь забрать у него скальпель.
– Я его тебе сейчас самому в шею воткну!!
– Идиот несчастный!
Наш сторож обычно делает вид, что ничего не слышит, особенно если шумят свои. Но мы подняли такой тарарам, что даже он не выдержал и прибежал с дубиной в руках. Я брыкался, кусался, извивался, но все же грубая сила взяла верх. Петрухе со сторожем удалось меня скрутить. Меня привязали простынями к стулу. Но даже после этого сторож смотрел на меня с опаской.
– Чего это с ним? – покосился он на Петруху.
– Ничего, – ответил я. – Все в порядке.
– Точно? – прищурился сторож. – Может, бригаду из дурки вызвать?
– Там видно будет, – прохрипел патологоанатом, закашлялся и сплюнул на пол. – Далеко не уходи, но пока оставь нас вдвоем. Мы тут немного не доспорили… – Он еще прошептал что-то сторожу на ухо, тот с готовностью кивнул и вышел.
С минуту мы смотрели друг другу в глаза.
– Успокоился?
– Она живая, – повторил я. – Почему ты мне не веришь?
– Я не собираюсь с тобой спорить. Еще одно слово, и поедешь в дурку. Но прежде я продемонстрирую тебе, что ты не прав. Так ты успокоился?
Я понял, что настаивать сейчас на своем не получится. Руки, ноги связаны. Больше всего я боялся, что Петруха исполнит свою угрозу и воткнет скальпель в шею Инесс. Я молил в душе, чтобы она вновь пошевелилась. Подала какой-нибудь знак.
– Посмотри на нее внимательно.
– Я уже смотрел. И заключение о смерти у меня на руках. Я не первый раз в жизни трупы наблюдаю.
– Я когда-нибудь вытворял подобное? – попытался я воззвать к разуму патологоанатома.
– До сегодняшнего дня – нет. Сумасшествие приходит постепенно, но проявляется внезапно. Вот сейчас ты снова временами кажешься мне нормальным, но говоришь полную чушь.