Гринвичский меридиан

После завтрака Пол с каким-то болезненным любопытством углубился в изучение аудиодисков, оставшихся от Славы. Мой музыкант хотел забрать их с собой, но Жаклин что-то сказала своим напевным, печальным голосом, и он тотчас отступился.

Выбрав диск, Пол вопросительно посмотрел на меня: "Можно?"

— Конечно, Пол! Ты можешь делать здесь все, что захочешь.

Никогда я еще таким образом не слушала музыку — лежа на полу в каком-то метре от колонок. Она лилась на нас сверху и обволакивала, а мы целовали друг друга так осторожно, будто делали это впервые. Обычно уже начальные такты наполняли меня желанием рисовать, настолько сильным, что руки начинали подрагивать, а воображение растягивалось до невероятных размеров, показывая картинки настолько яркие, что хоть сейчас на холст. Но сейчас мне ничуть не хотелось изобразить то, что я видела. Мне хотелось это пережить.

Ажурные переливы Шопена покачивали нас, и я едва не теряла сознание от этой музыки, и от близости Пола, и от грусти его поцелуев. Я никогда не запоминала названий отдельных вещей, и Славе приходилось подсказывать. Но я помнила ассоциации, рожденные той или иной музыкой, и знала, что отныне Шопен навсегда будет для меня связан с любовью… Когда наступила тишина, я решилась заговорить:

— Не знаю, что ты представлял… Для меня эта музыка… Она как море. Мы плыли с тобой по морю… Не очень яркому, спокойному. Как твои глаза. И ты смотрел на меня, хотя чайки задевали тебя крыльями. Ты улыбался… Был в чем-то белом и небрит.

Пол непроизвольно потрогал свою щеку, и я засмеялась. А он взмолился:

— Говори, говори! Так хорошо…

— Что говорить, Пол? Скоро все это сбудется, правда? Ты увезешь меня на лодке в море, где никто не увидит нас, кроме чаек. И никаких людей! И мы будем любить друг друга, не боясь перевернуться. А потом искупаемся в теплых водах Гольфстрима. И ты никогда, никогда от меня не уйдешь…

Он откликнулся:

— Никогда… О, как красиво! У меня слов не хватит так сказать. Я буду путаться.

— Ничего, Пол. Главное, чтобы ты все это видел.

— Я вижу, — он мечтательно улыбнулся. — Ты бросаешь хлеб. Чайки ловят его над водой.

— Это будет?

— Так скоро будет! Как говорят? Ахнуть не успеешь?

— Да, Пол. Так говорят…

В гости к моим родителям Пол собирался долго, как на свадьбу, и все расстраивался, что не может не хромать.

— Твоя мама будет думать, что я — инвалид! — восклицал он, прохаживаясь по комнате и следя за своими движениями в зеркале.

— Не беспокойся, — заверила я, — отец ей уже все рассказал. Но даже если б ты был инвалидом, кого бы это смутило?

Он даже остановился и напряженно наморщил лоб:

— Тебя — нет?

— Ни капли.

— Правда?! — Пол так обрадовался, что сразу стал похож на школьника, которому девочка первой призналась в любви.

Я не ощущала никакой возрастной дистанции. Наверное, потому, что давно перестала чувствовать себя ребенком. Я рано начала читать взрослые книги и никогда не играла с другими детьми. Иногда мне чудилось, что я уже родилась женщиной, и это, конечно, было ненормально, как и многое во мне. Я с трудом осознавала, что Пол старше на четверть века, что он родился и провел половину жизни в другом мире, где еще не было меня. Его заслуга была в том, что он не таскал за собой этот отживший мир. Он весь был сегодняшним. И мы жили с ним здесь и сейчас, а не среди призраков прошлого.

— А если бы мне отрезали ногу? Там, в лесу? — зловещим тоном спросил он.

— Тогда я не дотащила б тебя до дому.

Пол изумился:

— Бросила?

— Конечно.

Несколько мгновений он смотрел на меня, приоткрыв рот, на который я старалась не глядеть, чтобы не наброситься на него, затем широко улыбнулся:

— Ты шутишь!

— Конечно, шучу! Какие ты гадости про меня думаешь! Бросила бы…

— Прости, — вкрадчиво пропел он и шагнул ко мне.

Пол приближался ближе положенного, и у меня прерывалось дыхание. Пол даже не прикасался ко мне. Мы стояли на расстоянии ладони, смотрели в глаза и задыхались. Это было невероятно, я опять чуть не потеряла сознание. Но Пол сделал шаг назад и, закусив губу, спросил:

— Мы уже должны идти?

— Ты с ума сошел… Куда идти? Я не могу никуда идти…

— Нет?

— Нет.

Мы что-то еще бормотали прямо в губы, словно поили друг друга простыми, ничего не значащими фразами. Неожиданно его шепот обрел английское звучание, и какие-то слова повторялись. Он твердил их снова и снова, и в тот момент мне казалось, что я понимаю, а потом, конечно, ничего не смогла вспомнить. Весь тщательно подобранный наряд Пола оказался скомканным на ковре, но, даже придя в себя, он не обратил на это внимания. Главная его нетипичность как британца заключалась в том, что Пол не замечал мелочей. А если и замечал, то не позволял им вмешиваться в ход своей жизни.

— Вот теперь можно идти, — пробормотала я, пружиня ладонью волосы на его груди.

От того, как Пол опустил голову, следя за моей рукой, у него обозначился второй подбородок. Я легонько ухватила его пальцами.

Он обиделся:

— Я — толстый?

— Ну… Не худой, скажем так.

— Ты любишь худых?

— Я люблю тебя. И мне все равно — толстый ты или худой, седой или кудрявый, с ногами или без… Запомни это, пожалуйста.

Пол удрученно вздохнул:

— Это не может быть правдой.

— Наверное. Но так оно и есть.

— Так оно и есть, — недоверчиво повторил он. — Это значит — правда?

Усмехнувшись, я потянула губами его волоски у ключицы:

— Пол, почему ты так любишь слово "правда"? Тебе нравится, как оно звучит? Или ты такой борец за истину?

— Я не борец, — печально сказал он. — Когда-то был… теперь нет.

— Не разочаровывай меня, пожалуйста! Я ведь влюбилась в тебя, когда ты один боролся с целой армией, вооруженной пилами.

Пол слегка покраснел:

— О, это… Это было глупо. Наверное, они имели право. Я был тогда зол. Мне все казалось неправильным. Я думал, Россия другая.

Я продолжила:

— Веселая, раздольная, с бубенцами и девушками в сарафанах!

Он с упреком остановил меня:

— Я не так… наивен. Я знал, что это в прошлом. Но я думал… хоть что-то осталось.

— Что-то осталось, — подтвердила я не очень уверенно.

— В тот день… Утром… Я видел, как убивали собак… Как это?

— Бродячих, — еле вымолвила я.

— Да. Прямо во дворе, рядом с отелем. Дети смотрели. Собаки так кричали… О!

Ткнувшись в мое плечо, Пол больно потерся лбом, потом оторвался и продолжил:

— Я ничего не сделал. Я смотрел из окна. Я просто…

— Оцепенел…

— Да. Я думал, русские — добрые люди. И вдруг такое. Я захотел уехать. А потом встретил тех людей и пошел с ними в лес. Вот так было.

Мне даже сказать на это было нечего. Я не могла убедить его, что в России любят животных, потому что и сама не верила в это. Когда я выводила какую-нибудь из собак, на меня выливалось столько людской ненависти, что в первые дни я возвращалась в слезах. А потом привыкла.