Гром победы

— Маврушка, кто? — выдохнула.

Но и Мавра не знала. И цесаревна тотчас велела ей всё о красавце вызнать.

Вызнать оказалось проще пареной репы. И уже на следующий день Маврушка рапортовала, что писаный красавец с табакерки — известный щёголь и незаконный сын Августа Польского Мориц Саксонский. И толкуют, ладится в Москву, к государю.

— Это любопытно. Зачем же?

— Они претензии имеют на герцогство Курляндское...

— Погоди! Это какое же герцогство Курляндское? Анны Иоанновны, кузины, владение по супругу?

— Оно!

— И что же?

— Ладится в Москву.

— А это мысль, Маврушка! Он женат?

— Сказывали, нет.

— Это мысль! Герцогство Курляндское — в приданое за мной! Кузине безобразной — по носу щелчок!

— И Париж-парадиз — наш! — подхватила Маврушка. — Сказывали ещё, на весь Париж он красавец! Фурор!

Лизета облизнулась. Ребяческие ласки юного Петра уже ей поднадоели порядком. Такого красавца — да в мужья! И Париж!.. А каков красавец! Бишоф-покойник таким не был...

* * *

Князь Алексей Григорьевич расплачивался с Маврой.

— И вы знайте, я — для Их высочества, к Их выгоде. Ежели бы против Их выгоды, я бы — никогда, ни за что! Ведайте!

Он отсчитал ей червонцы.

— Ведаю, вострушка, ведаю, ты слуга верная, друг нелицемерный. Мне бы такого дружка! — потянулся ущипнуть её за щёчку, но она увернулась.

— Нет уж, простите душевно, Алексей Григорьевич, никак нельзя!

— Нельзя? А когда же будет можно?

— Где мне, простой душе, узнать!

— А вот когда новая-то Катерина Алексеевна, дочка моя, — понизил голос, — когда она — об руку с императором! Тогда что ответишь?

— Тогда, Алексей Григорьевич, пусть Ваша супруга ответствует!

И унеслась, улетела.

Но, конечно, об этом разговоре — цесаревне — молчок! Планы Долгоруковых ни для кого не были секретом, и для Елизавет Петровны не были секретом, но именно сейчас не стоило о них напоминать. Цесаревна упряма. Поди напомни ей, что другую ладят на трон! Что вздумает Лизета? Нет уж, от греха подалее.

* * *

Кофейничали в малой гостиной, обитой голубыми — в мелкий цветочек — штофными обоями. Кофейник и две фарфоровые чашки, серебряная сахарница и серебряный же сливочник с крышкой в виде кораблика расставлены были на лаковом китайском подносе, а поднос — на тонконогом стольце. И стульчики были тонконогие, и будто под стать им обеим, худеньким девушкам в светлых платьях, головки — в лёгких причёсках воздушных.

Девушки глядели друг на дружку. Было в них даже нечто сходное — густые тёмные брови, большие тёмные глаза. Но одна гляделась ярче и даже казалась крепким цветком южным, восточным, неведомыми путями занесённым в эти северные края. Девушка эта была грузинская царевна Дарья. А напротив неё поместилась её — с детства, такого недавнего, — товарка — цесаревна Наталья Алексеевна, сестра старшая и единственная юного императора.

В этом доме Наташа любила бывать. Иные намекали ей на то, что дети грузинского царевича попали в друзья к ней и её брату с нелёгкой руки Меншикова. Однако Наталья решила по-своему. Чего хотел Ментиков — на том уж давно — крест!

А вот Дашенька постепенно сделалась лучшею её подругой. С многочисленными сестрицами Ивана Долгорукова Наташа так и не смогла сойтись, сдружиться. Слишком были легкомысленные, болтливые. Жаловала одну лишь Катеньку. Но разве с великолепной Катенькой возможно было дружиться? Нет, Катенька — это цветок, изумительный цветок...

Наташа сама не заметила, что говорит вслух. А Дашенька уже договаривала:

— Но не живой цветок ароматный, над которым пчёлки вьются, а холодный, алмазный, и с бриллиантиком посерёдке...

Наташа засмеялась. Она смеялась тихо, глаза её по-прежнему не смеялись. Кажется, эти глаза никогда не смеялись.

— Уж ты сказала, Дашенька! С бриллиантиком посерёдке!

— Или несходно?

— О, напротив! — В комнату вошла служанка, и цесаревна заговорила по-французски.

Дарья оборотилась к вошедшей:

— Что тебе?

— Карета... За Их высочеством... как Их высочество изволили приказать...

— Я передумала нынче ехать домой, — сказала цесаревна вошедшей девке, оживляясь несколько. — Пусть уезжает карета, сегодня я здесь ночую, — и по-французски своей собеседнице: — Ты согласна?

— Дорогая моя!.. А ты ступай. — Это уже относилось к служанке...

Но как попала Дашенька, южное растение, в холодную Москву? Да совсем просто. Ещё при Алексее Михайловиче картлийский (или, как на Руси говаривали, «грузининский») царь Вахтанг попросился в русское подданство вместе со своими землями-владениями и народом. Тогда же был отослан в Москву с большою свитой и многими приближёнными царевич Арчил Вахтангович в знак верности своего отца, нового русского подданника. Даны были ему волжские земли «в кормление». Вот от него и его спутников пошли грузинские роды на русской службе...

В этом доме Наташе нравилась особо приготовленная пища, приправленная какими-то неведомыми ей травами, и вкусное сладкое вино. А ещё нравилось вместе с Дашенькой разбирать сундуки её бабок и прабабок, вынимать и разглядывать диковинные драгоценные восточные, южные уборы...

Задушевная беседа продолжилась опять же по-французски.

— Значит, Катенька тебе видится алмазным цветком... Предположим! А я?

— Ты? Ты роза, ещё не до конца распустившая лепестки, махровая чайная роза...

— Ты льстишь мне...

— Если желаешь знать, я всего лишь повторила слова другого человека...

— Другого человека? Кого-нибудь из Долгоруковых? Нет, прошу тебя, не надо! Я рассержусь! О! Весь этот разврат придворный... Но знай, меня они в это не втянут. И я лучше уйду в монастырь, лучше зачахну в самых дальних покоях в посте и молитвах, но женою этого ужасного Ивана я не буду!

— Какие подозрения, Натали! Откуда? Я могу так легко рассеять твои страхи. Если бы я знала, что у тебя на душе, я бы давным-давно успокоила тебя.

— Это и сейчас не поздно сделать. — Цесаревна ещё посерьёзнела.

— Но мне странно, что ты не знаешь этого!

— Чего же я не знаю?

— Твой ужасный Иван просто-напросто влюблён! И представь себе, не в тебя!

— «Мой Иван»! И в кого же? И вправду интересно. И я не знаю...

— Это всегда так: ни о чём не подозревает именно тот, кого это вплотную касается!

— Но в кого же он влюблён, этот чудак?

— Теперь, когда он тебе уже не страшен, ты зовёшь его «чудаком». Я не удивлюсь, если дело дойдёт и до «милого», «дорогого». А там и влюбишься, и будешь страдать от неразделённой любви!