Громов: Хозяин теней
Шрифт:
Если по фамилии понятно, кто ты и что за тобой семьи нет, которая при нужде вступится… хотя вот и за мной нет. Ничего. Выжил как-то. Правда, в том и дело, что «как-то»…
– В гимназии и лицеи Государевых не принимают…
– Совсем?
– Если только особые таланты к учению выказывают. Или вот дар находится… тогда от приюта прошение поступает. Но там мало.
Квоты, ясно.
И Савелий вздыхает. А потом добавляет.
– Но способных быстро по родам да семьям разбирают… и так-то…
– Так и тебя ж заберут.
Помню, о чём в прошлый раз говорили.
– Хорошо бы… – теперь в голосе
Страх его заставляет сердце колотиться.
– Значит, надо готовиться.
– К чему?
– К жизни… давай-ка… вставай.
– Зачем?
Затем, что вечность в этом лазарете или что оно тут, отсиживаться не выйдет. И сомневаюсь, что та стая мелких ублюдков оставит Савку в покое.
– Не оставит, – согласился Савка, сползая с подоконника. Причём делал он это тяжко, осторожно. – Он упрямый. И злой.
– Тогда для начала разомнёмся… слушай, лет тебе сколько-то? – спрашиваю зачем-то.
– Тринадцать, – отвечает Савка. – Было… позавчера.
И снова тоска.
– Маменька на именины всегда-то стол накрывала. Даже потом, когда отец умер. А когда жив был, то стол красивый. Всех звала. И няньку. И гувернера. Учителей. Даже прислугу потчевала, но уже на кухне. А на чистый стол торт брала в кондитерской. И пирожные всякие… я с кремом любил. А потом не пирожные, но кренделя покупала. Сахарные…
Хорошая была, наверное, женщина. Слабая только.
– А вы как праздновали? – интересуется Савка.
– Поверь, мальчик, тебе лучше не знать…
Потому как, если мне и пекли торты с кренделями, я об этом помню ну очень смутно. В детском доме праздновать дни рождения вовсе было не принято. А потом…
Бабки.
Водка.
Бабы. Бани. Или вон, в последние годы, приёмы, цивилизованные, с кейтерингом, ивент-агентством, бравшим на себя всю мутотень с приглашениями и прочей хренью…
– Давай, начнём с разминки.
– Я… не уверен… что получится. Я болел много.
Слабый.
Это я уже понял. И не ощущается он на тринадцать. В тринадцать я уже сумел себя поставить. Со мною даже воспитатели связываться не желали. А Савка десяток раз присел и сердце уже колотится.
Отдышка опять же.
Его бы на пробежечку, но что-то подсказывало, что не стоит пока покидать безопасную нору. Отжиматься… отжиматься не получалось от слова совсем.
– Ты когда-нибудь занимался? – интересуюсь, сдерживая раздражение.
– Отец… ещё когда живой был, то нанял гувернёра. И наставника по фехтованию…
Чему?
– И тогда да, приходилось, – в голосе тоска и очевидно, что занятия Савке радости не доставляли. – Правда, получалось не очень хорошо. И мама переживала. Я слабым родился. Болел много. Она даже с наставниками ругалась. И с отцом.
Жалела, стало быть.
И… завидую? Или нет? Меня не жалели. Но если б жалели и берегли, если б попал я в приют не в пять лет, а в тринадцать, как Савка, тогда бы что? Не выжил бы? Или, скорее уж, стал бы одним из тех, кого шпыняли все, кому не лень.
– Дай угадаю, когда отца не стало, она от наставников избавилась.
– Мы больше не могли себе позволить, – Савка чинно повторил чужие слова. – А потом вот… меня побили… вроде не сильно, но я слёг. И потом уже от расстройства эта
горячка приключилась… мозговая, которая. Доктор сказал, что она нервическая.Хреническая. По башке он явно словил, а потом сотрясение усугубилось, видно. Или инфекцию какую схватил заодно. И так, что едва не умер.
Ясно.
– Значит так, Савка, – поймал себя на мысли, что воспринимаю Савку, как вполне реального, настоящего человека. – С детьми я говорить не умею, но надеюсь, что ты поймёшь. Как я вижу, ты в полной жопе. И помочь тебе в этой жизни некому. Так?
– Вы же помогаете, – возразил Савка робко.
Ну да, голос в голове – охереть до чего полезный помощник.
– Я… пока есть, но как надолго – сам не знаю. Я… – как сказать мальчишке, что он – плод твоего воображения? Часть затянувшейся агонии. – Я умираю, Сав. Там, у себя дома… и не знаю, сколько ещё осталось. А потому постараемся использовать время с пользой. Я тебя буду учить, чему получится. А ты учись.
– Приседать?
– И приседать. И отжиматься. И терпеть… и помнить, Савка, главное, помнить, что жизнь – штука сложная. В ней никогда не знаешь, как оно вывернется. Так что поднимай свою жирную задницу и давай… раз, два…
Может, я из него и не успею человека сделать, но всяко попытаюсь.
Глава 4
«Три дня длилась стачка рабочих на льнопрядильной фабрике Селивестрова. Фабричный инспектор вынужден был доложить о ней губернатору и просил прислать войска для охранения имущества. В тот же день на фабрику были отправлены две роты, усиленные четырьмя жандармами, дознавателем Священного Синода и представителем городского общества Охотников. Проведенная комиссией проверка выявила ряд существенных проблем в защите фабрики, вследствие которых рабочие подвергались негативному воздействию…»
Время.
Одно дело понимать, что оно такое вот, неоднородное. И другое – ощущать эту неоднородность на собственной шкуре. Мой мир раскололся надвое или, вернее сказать, их стало два, этих мира.
В одном я, Савелий Громов, застрявший на пороге смерти, считал минуты от укола до укола. В другом – жил. Пусть и не я, но парень Савка, без права на имя и фамилию, но и я с ним.
– Давай теперь бегом вокруг сарая. Давай, давай, не жалей себя, другие точно не пожалеют, – я подгонял и поторапливал, не позволяя мальчишке перейти на шаг. Он задыхался и хрипел, и там, в груди, что-то клекотало, время от времени вырываясь приступами кашля. И тогда Савка замирал, обеими руками держась за грудь и готовясь помереть.
Хрена с два.
Я пропустил момент, когда его выпустили из лазарета.
Вообще я понял, что время в этих двух мирах течёт по-своему. Причём как-то так, что понять сложно. Иногда я выпадал на дни и даже недели, иногда – я почти всё время был рядом, мешая Савке даже во сне.
Нет, ну не я ж виновато, что он к своим годам даже таблицу умножения не усвоил.
А спросят же.
И подсказывать не стану. Из принципа. И из понимания, что сдохну я, скорее всего, в обоих мирах сразу. А он останется. И чего будет без моих подсказок?