Гроза на Шпрее

Слова толпятся и торопятся, прямо рвутся на бумагу, а я, право, не знаю, с чего и начать. Ведь столько набралось всего с тех пор, как мы в последний раз виделись с тобой. Курт, с которым я встречался, рассказал мне о твоих неприятностях, и я рад, что они кончились, ибо в жизни, где все течет, все изменяется, непоправима и действительно нерушима только смерть. Чтобы задобрить эту отнюдь не таинственную даму, я выпью еще один глоток, как бы в ее честь, а в действительности затем, чтобы легче было написать о нелепой гибели нашего общего друга Генриха фон Гольдринга. Случайно мне в руки попалась паршивенькая газетенка — выпускали ее в одном из лагерей для интернированных немцев — из нее я и узнал, что Генрих был казнен за вооруженное нападение на солдата оккупационных войск. Сообщение официальное, так что сомнению не подлежит. Не стану писать, сколь сильно меня это потрясло. Я очень любил Генриха, хотя, признаюсь, не всегда понимал, что руководит некоторыми его поступками. Но все равно дружба с ним дала мне очень много. И дело не только в этом — всегда обидно и печально, когда в мире становится одним порядочным человеком меньше. Достаточно, ставлю точку, различные затасканные сентенции так и звенят на кончике языка. Лучше, Матини, еще раз выпью с тобой эту рюмку до дна в память о нашем друге.

Наверно, надо рассказать о себе. Если излагать лишь факты и события, в которые уложилась моя жизнь, то их не так уж много. Был интернирован, но вскоре выпустили. Осел в Берлине — в западной его части, потому что именно здесь нашел своего старшего брата, единственного, кто остался в живых из всей нашей семьи. Впрочем, из дома брата пришлось бежать, чтобы не слушать нудных нравоучений добропорядочного бюргера. Теперь я живу как репетитор у одного из своих учеников. Да, я еще не сказал тебе, что преподаю в школе историю молодым балбесам. Зарабатываю не так уж много, но на скромную жизнь хватает. Тем более, что за репетиторство я получаю комнату, стол, и, представь, даже… расположение хозяйки. Итак, у меня есть любовница, которую я не люблю и которая, наверно, не любит меня, а просто бросается в омут, очертя голову, от нечего делать, а может быть, в отместку мужу, который все время разъезжает по разным странам. Противно все это, а порвать не хватает смелости. По-человечески жаль женщину, и очень я привязался к мальчику, ласковому и любознательному. Он увлекается живописью, мечтает стать художником, но отец наверняка не позволит ему, так, по крайней мере, думает Берта.

Вот тебе факты. Ничего особенно страшного вроде бы и нет. А на самом деле есть, Матини, есть! И бессонные ночи, и страх, и полная путаница в мыслях. И тут уж не отделаешься несколькими словами. Скверно мне, Матини, так скверно, что и не скажешь! Поэтому стоит эта бутылка на столе и, признаться, есть еще несколько, припрятанных в тайничках, о которых моя милая хозяйка даже не подозревает. Как-то на аэродроме, возле Сен-Реми, один из наших шутников поймал то ли мышь, то ли крысу, я уже не помню, облил бедного звереныша бензином и пустил бегать по летному полю. А несчастное создание возьми да и прыгни в самолет, да так ловко, что никто этого не заметил. Самолет, конечно, сгорел. То же самое происходит сейчас в Германии. Преступные руки не скупятся на горючее, чтобы поджечь молодые сердца, и это кончится так же, как на аэродроме — живые факелы сожгут все вокруг. Я говорю только о молодежи, потому что соприкасаюсь с ней ближе и больше всего огорчаюсь за нее. Одновременно мучают мысли и о собственной персоне. Ты же знаешь меня — увалень да и только! Если бы кто-то толкал меня в затылок, я, может, поплыл бы против течения, а так только хлопаю руками по воде, не решаясь зайти поглубже. И напрасно мои коллеги поглядывают на меня косо, боец из меня, как из г… пуля, извини за такое сравнение… Эх, милый друг, думал излить тебе душу, а слова, словно кость, застряли в глотке. Может, потому, что я сам еще не пережевал все как следует. Скорее всего так. Поэтому прости за это слюнявое послание. И не думай, что повинна в этом бутылка, которую я успел осушить. Клянусь, нет! Будь здоров и напиши о себе. Посылай письма на Главный почтамт, до востребования, если напишешь на домашний адрес, письмо может попасть не ко мне, а в нежные пальчики фрау Берты. Итак, жду ответа. Обнимаю тебя, друг! Эх, как жаль Генриха, как жаль! Помнишь наши беседы и споры втроем? Еще раз будь здоров! Желаю тебе полный рог изобилия. Фортуна проживает в ваших местах и к тебе, как к соотечественнику, возможно, будет милостивее, чем ко мне.

Твой Карл Лютц».

Медленно, очень медленно складывает Григорий листочки. Бедняжка Карл! Сейчас ему трудно, и это хорошо. Душевная боль, как и всякая боль, сигнал, предупреждение — осторожно, отсюда надвигается опасность! Здоровый организм отвечает на такие сигналы защитной реакцией… Так-то это так, но чтобы мобилизовать защитные силы, чаще всего требуются лекарства. А где он их ищет? В бутылке?

Долго горел свет в кабинете Матини. Григорий бродил по квартире, снова ложился. Раздумья — это такая вещь, что стоит только какой-то мысли засесть в голове…

Хейендопф мечтает изловить кита

В пансионате Григория подстерегала неожиданность.

Хозяйка, таинственно понизив голос, предупредила синьора Шульца, что сегодня с утра уже дважды заходил какой-то иностранец, скорее всего — американец, и очень интересовался, живут ли у нее постояльцы-немцы. Хозяйке пришлось назвать имя уважаемого синьора, потому что из немцев у нее живет он один, а она женщина одинокая и не хочет нарываться на неприятности, ведь пансион — это ее хлеб, и если она…

— Как он выглядит? — прервал Григорий, стараясь не выдать своего волнения.

— О, с виду очень приличный синьор, такой, знаете… — женщина покрутила пальцами, не зная, как описать внешность иностранца, в которой не было ничего примечательного. — Среднего роста, кажется, шатен, лицо, как бы вам сказать… Да что ж это я! — воскликнула женщина. — Он оставил вам записку, еще конверт у меня попросил.

Небрежно сунув письмо в карман, Григорий поднялся к себе в номер, и только там надорвал конверт. В нем была коротенькая записка, написанная наспех:

«Итак, вы теперь Фред Шульц? Это доставило мне немало хлопот, но не уменьшило радости от предвкушения встречи с Вами. Честное слово, это так! Поэтому ровно в семь я зайду пожать Вашу руку и пригласить Вас поужинать где-нибудь в уютном уголке. Олрайт!

Искренне преданный Вам Дэвид Хейендопф.»

«Хейендопф? Почему он оказался в Риме и откуда узнал обо мне? Не посланец ли он Думбрайта?»

Именно такое предположение показалось Григорию самым правдоподобным, и он обрадовался, что вовремя и удачно завершил все свои дела — даже кассета с пленкой передана по указанному полковником адресу. Волновало только одно: как поведет себя Джузеппе. Звонить на виллу не хотелось — если Рамони приехал, он сам разыщет Фреда, Витторио не терпится поскорее узнать о намерениях Умберто Висконти. Вероятно, и Лидия, и Джузеппе расскажут ему, как Марианна пыталась наложить на себя руки.

Григорий вызвал горничную и, сославшись на телефонный разговор, которого ждет, попросил подать завтрак в номер. После уютной, обжитой квартиры Матини, комната в пансионате с ее стандартной меблировкой и стандартными украшениями: непременной вазой на круглом журнальном столике и непременной же репродукцией на стене, изображающей извержение Везувия, казалось еще более непривлекательной. Чуть ли не во всех тратториях, парикмахерских, ресторанах, в которых побывал Григорий, без конца извергался Везувий, или плескались волны Неаполитанского залива. Подмигнув вулкану, как старому знакомому, Григорий принялся за уже остывший и опавший омлет, запивая его жиденьким кофе. Есть хотелось ужасно, вчера он не успел поужинать. Григорий собрался было уже пойти куда-нибудь, позавтракать по-настоящему, как раздался телефонный звонок. Рамони!

Но из телефонной трубки донесся другой голос. Церемонно извиняясь, синьор Умберто Висконти просил уважаемого синьора Шульца заехать к нему по срочному делу. Если синьор Шульц будет настолько любезен, то, может быть, сейчас…

— Безусловно… безусловно, синьор Висконти. Считаю своим долгом… Нет, машину присылать не надо, адрес я запомнил, через несколько минут буду.

Умберто Висконти сам открыл парадную дверь и сразу же провел гостя к себе в кабинет.

Еще во время первой встречи Григория поразило, как сдержанно и с каким достоинством держался отец Марианны, несмотря на трагические обстоятельства, при которых состоялось их знакомство. Теперь волнение Умберто Висконти выдавали дрожащие пальцы, автоматически передвигавшие безделушки на столе, и лихорадочный блеск глаз. Висконти на миг прикрыл их ладонью, и тотчас извинился:

— Простите, я всю ночь не спал, болят веки.

Григорий понимал — старику просто трудно начать разговор, и он хочет собраться с мыслями.

— Вы не сочтете меня плохо воспитанным и высокомерным молодым человеком, если я попрошу вас об одном одолжении? — спросил Гончаренко, стараясь ему помочь.

Умберто Висконти поднял глаза, в них светилось искреннее доброжелательство:

— Синьор Шульц, я перед вами в неоплатном долгу, вы можете просить меня о чем угодно.

— Вот именно об этом, как вы его называете, «долге», я и просил бы вас забыть. Из нашего телефонного разговора, я понял — вы боитесь меня обременить, вам неловко, что я, человек посторонний и мало вам знакомый, стал свидетелем событий, которые представляются вам в чересчур трагическом освещении. Это лишает наши взаимоотношения обыкновенной человеческой простоты. А мне так хотелось быть полезным вам и синьорине Марианне! В Риме я пробуду недолго, но все, что смогу сделать для вас, сделаю с удовольствием и от всего сердца. Будем считать, что с преамбулой покончено?