Гроза над крышами

Когда Шотан замолчал, все посмотрели на Данку, но она, вот чудо, торопливо сказала:

— Я свою очередь уступаю Чампи. Еще надо подумать...

Ничего необычного в этом не было, случалось такое — но вот с Даккой впервые. Тарик посмотрел на нее внимательнее. Ему с самого начала стало казаться, что Данка сегодня какая-то не такая, на себя обычную непохожая: беспокойная чуточку, словно волнуется. Однако он не стал лезть с расспросами, кивнул Чампи.

Тот, по своему всегдашнему обыкновению, обстоятельно откашлялся, будто иной Титор перед произнесением долгого урока, и начал:

— Пока шел из Школариума, случилась только одна интересная встреча, зато какая... Примерно как у Тарика, только еще интереснее и не в пример денежнее... Иду это я по Кленовой, и подзывает меня дворянин, вершник. Конь в богатой сбруе, сам разодет, будто герцог... не удивлюсь, если впрямь герцог, было в нем что-то такое... значительное. И ничуть не спесив оказался, разговаривает со мной чуть ли не как с равным. Я в какой-то книге читал, что так именно и держатся старые дворяне, у которых и титулы с незапамятных времен, и земель и золота выше крыши. Там еще писалось, что лет сто назад один старый дворянин с гербом чуть ли не со времен Арада Победоносного¹⁰ ‘ женился по страстной любви на простой вольной землеробке, а когда разные спесивые из Недавних^{101 102} взялись ^{104 102}его попрекать, сказал как отрезал: «Ничего, у меня знатности на двоих хватит». И убил на поединках двух особо злоязыких насмешников, так что остальные унялись. И все стали юную очаровательную герцогиню у себя принимать, а потом ее и тогдашний король вписал в придворные дамы, тут уж все шептуны по углам языки прикусили...

Тарик и сам знал на примере худога Гаспера, именно что старого дворянина, что спесивы главным образом Недавние, но прерывать рассказчика не полагалось, и они терпеливо выслушали еще парочку схожих историй, почерпнутых Чампи из книг, которых они не читали и читать не будут. Таков уж Чампи, его не переделаешь, все давно привыкли к его склонности то и дело углубляться в старую историю — не выпендрежа ради, а по свойству натуры. Ну, квартальной знаменитости даже и положено быть непохожим на других...

— Посмотрел на меня пытливо так, — перешел наконец Чампи к делу, — и говорит: «Золотых совушек у тебя целых пять, значит, парнишка ты умный и сообразительный, я верно полагаю?» Дворянин, а в школярских делах разбирается... Ну, я этак скромненько говорю: «Есть немного, ваша милость, хвастаться не буду, однако ж мое все при мне». Вот он и дал мне поручение, показал дом, подсказал, что делать и кого спросить. Знаю я этот дом, сто раз мимо проходил в Школариум и обратно. Большущий, в три этажа с чердаком, деревья вокруг, кусты красиво подстрижены, клумбы с разными цветами. Герб над воротами, как полагается, — только раньше я его не особенно и рассматривал, к чему? Ну, и пошел я к задней калитке — дворянин мне растолковал, где такая для слуг и прочего простого народа, которая...

— Ага, — с большим пониманием сказал Тарик. — И записку передал... Знакомое дело.

— Нет, все на словах, — сказал Чампи. — Ну да, обычно такие записки передают, только он все обсказал словесно (и правильно: я так думаю, записка всегда может не в те руки попасть, а словеса — вещь сплошь и рядом недоказуемая). Пошел я. Теперь-то внимательнее к гербу над воротами присмотрелся. Не вчера воздвигнут и не пару О

лет назад — камень старый, мшистый, только герб, получается, все равно недавний, аж на шесть частей разделен. А ведь в любой книге по гербоведению пишется: чем старше герб, тем он проще. Самые старые не разделены вовсе, и красуется на них частенько один-единственный предмет. Чем младше, тем разделений больше: шесть разделений только лет восемьдесят назад введено, а до того самое большее было пять... Ладно, вам это неинтересно. Зашел я в «черную калитку», подхожу к последнему, третьему, заднему крыльцу — а там, как дворянин и обсказывал, с дюжину слуг прохлаждаются. Рожи наглые, сытые, в кости дуются. Меня сначала и заметить не изволили, хари лакейские, будто меня и нету. Потом только один говорит лениво так: «Тебе чего, сопля? Если пришел в кухонные мальчишки наниматься, так у нас своих девать некуда...» Прочие ржут, как жеребцы. Обидно, конечно, видеть обращение со Школяром, да еще с пятью золотыми совушками, ну да мне с ними не кумиться... Как наставлял дворянин, говорю: мне бы повидать камеристку Ертелину, потому как я ейный племянник, из дома просили то-се передать. Простачка такого изображаю, слова коверкаю, как деревенщина... Один лыбится: племянников, говорит, у Линки — что вшей на Градском Бродяге. Только остальные лыбиться не стали, даже притихли чуточку. Один пошел в дом — быстренько так пошел, мурыжить меня нс стал.

Выскакивает эта Ертелина... Эх, какова! Симпогная дальше некуда, ножки стройные, вырез до рубежей политеса, и такие яблочки аппетитные. Ох и жулькнул бы... То же самое, золотой против гроша ставлю, и лакеи подумали: таращатся ей вслед, аж слюни распустили. А она попкой вертит, носик задирает, ни на кого из них не смотрит. И сразу ясно: если она с кем в доме и жулькается, то не с этими ливрейщиками — тут бери выше, а то и совсем высоко... Отошли мы с ней подальше в аллейку, чтобы нас уж точно не услышали, я ей тихонько и говорю, в точности как дворянин наказывал: «Сокол в полете и тоске». Она заулыбалась блудливенько так. Говорит: передай тому, кто тебя послал, и ни в одном словечке не сбейся: «Вечером сусел пойдет в поля». Хлопнула меня по попе, заразка, и упорхнула. Ну, я кое-что сразу сообразил, но все равно любопытно стало. А я ж знаю, как эти ливрейники обожают про хозяев сплетничать с кем ни попадя. Смирненько так попросился с ними сыграть и, на свое везение, проиграл с маху четыре мерных шустака. Кости у них наверняка не мухлежные, — зачем среди своих мухлевать? — но так уж мне не свезло. Тут они, мои шустаки по карманам распихавши, чуток подобрели, и я с ними немножко поговорил. Все так же под простачка косил, вопросики задавал окольные, а они и разговорились. Хозяин у них пожилой, едва ли не старый, ноги едва таскает, костянка¹⁰³ давно прошибла. Но на службу ездит аккуратно, большое кресло в казначействе просиживает, часто с ревизскими осмотрами ездит по дальним губерниям, вот и нынче вечером недели на две на восток уезжает. Очень он такие поездки любит. Ливрейники ничего такого не сказали, но так переглядывались и загадочные рожи друг дружке корчили, что догадка появилась: губернские казначейские за то, что он благоприятный доклад о них напишет, золотишка немало поднесут. Слыхивал я про такие вещи... Про его супружницу я и словечком не заикался, мне и так было ясно, что она молодая и красотульная: тот дворянин был молодой, пригожий, бравый, ну сущая бабья погибель, как деревенские говорят. Ни за что не стал бы он потаенного гонца засылать к некрасивой и в годах, точно вам говорю. Ну вот... Вернулся я туда, где он на коне сидел, и пересказал в точности все, что мне жопкокрутка Ертелина сказала, — чего там было не запомнить. Да и сам понял уже, что эти словечки значат (еще когда услышал от ливрейных, что хозяин уезжает нынче вечером: сусел пошел в поля...). Дворянин аж расцвел. Спрашивает: «Язык на замке держать умеешь?» А то, говорю, я ж не Темный, читал книжки о благородной и чистой любви. Тут он еще больше расцвел, говорит: «Лови, раз ты такой смышленый!» И бросает мне... Я сразу углядел, да поначалу глазам не верилось. А потом, когда он уехал, смотрю — нет, не почудилось. Вот!

Он вытянул руку со сжатым кулаком, подождал немного, потом с нарочитой медлительностью разжал пальцы, выпрямил их.

Последовало натуральное ошеломление.

— Вот это так да... — сказал Шотан.

— С ума сойти... — поддержал Байли.

Остальные промолчали, но и они были нешуточно поражены до глубины души. На ладони Стекляшки профилем короля вверх лежала монета, которую никто из них не держал в руках да и не видел в натуре, разве что на картинках в Школариуме, когда там зубрили лекцион «Деньги королевства Арелат». Золотой новой чеканки, новехонький, словно бы попавший в кошелек сразу от Денежных, — серебряный шустак Тарика моментально померк перед этим невиданным дивом. Конечно, ходили разговоры про похожую щедрость — про то, как пьяные дворяне порой расплачивались в таверне или лавке, швыряя золотые, сколько выгребли из кармана. Но никто не наблюдал такого самолично, всегда слышали от кого-то, кто это видел (а то и от того, кто всего-навсего об этом слышал)...

Молчание получилось долгое, стояла тишина, и только высоко наверху, на пучках стропильных балок, гулькотали голуби, давным-давно здесь обжившиеся в немалом количестве, потому что никто их тут не ловит — даже проворные Недоросли не подобрались бы: лестницы на верхотуру давно вынуты из стен и проданы.

Наконец Данка, не отрывавшая глаз от золотого, как и все остальные, протянула с незнакомой интонацией:

— А король Ромерик не просто симпотный, а сущий красавчик: как мужчина, я имею в виду...

Будь на ее месте обычная девчонка, кто-нибудь обязательно подколол бы чем-то вроде: «А хотела бы с таким красавчиком в укромном месте потискаться?» Шуточка вполне политесная, вызывавшая обычно лишь деланое возмущенное фырканье девчонок, а уж что там они сами на этот счет думают, покрыто неизвестностью. Однако Пантерка — это Пантерка, она на особом положении, и за такие шуточки (давно известно кое-кому на своем печальном опыте) можно запросто крепенько схлопотать в глаз, а кому

понравится такое счастье? Другое дело, что впервые в жизни они слышали от

Данки подобное (будто она на миг стала обыкновенной девчонкой), и вообще она сегодня какая-то не такая — может быть, это не один Тарик подметил...

— Двенадцать серебряных далеров... — сказал Стекляшка мечтательно. — Теперь куплю «Старожитности трех династий», кожаную, с гравюрами и рисунками через страницу, и еще пара серебрушек останется...

— Будет что на Талетту потратить, — сказал Байли безо всякой подначки.

— А как же, — сказал Чампи. — Я и на нее всегда приберегу, тем более что послезавтра на ярмарку пойдем, как все...

Он не только касаемо драк, но и касаемо девчонок не отставал от друзей, благо в этом стекляшки ничуть не мешали: собравшись целоваться, Чампи всегда прибирал их в карман.

Глядя на собственную ладонь с монетой так же завороженно, как остальные, Чампи сказал восхищенно:

— Вот это так свезло человеку...

Все поняли его прекрасно — всс-таки они столичные жители и кое-что видели своими глазами, а чего не видели, то слышали от людей надежных, которые врать нс будут...

До двадцати двух лет Ромерик три года был гаральянским князем после смерти отца — и оставался бы таковым до скончания времен, не произойди то, что произошло. Гаральян, примыкающий с севера к Арелату, — землица большая, но для привольной жизни не особенно удобная: изрядную его часть (как скажет всякий, кто хорошо изучал в Школариуме мироописание) занимают дремучие леса и неплодородные обширные равнины, по которым бродят стада бизонов. Да вдобавок часть княжества отделена от моря широким труднопроходимым горным хребтом Бутаниур, так что там всего-то пара дюжин рыбацких селений — и всего один торговый путь через перевал Маймош, по которому купцы возят всякие немудреные товары, а оттуда везут рыбу. «Хлипкая торговлишка, — говорил папаня Тарика. — Худо-бедно пропитаешься и скудную прибылишку получишь, но не разбогатеешь...»