Гроза над крышами

А не надо ничего придумывать! Все прекрасно складывается и так. Градские испытания через два месяца, и еще только через год Тарик войдет в позволительные для сговора годочки. Если Создатель будет к нему благосклонен и он получит золотую сову на трехцветной розетке, а с ней и «вольный лист» — тут же отправится на улицу Парусов, в заветное здание с каменным корабликом над входом, то самое, что уже не раз снилось по ночам. Вот и останется Долговяз с носом: такой зять, чует сердце, его не прельстит. И совесть будет спокойна — он всего лишь выслушивал Долговяза, и не более того: не давал ему ни святого слова, ни клятвы с рукой на сердце, ни даже простого обещания. Так что в прогаре и Долговяз, и его Альфия, очень может быть, о папочкиных планах краем уха слышавшая (Долговяз еще и болтун известный, а уж дома мог перед супружницей с доченькой похвастаться своей житейской предусмотрительностью и умением строить планы на грядущее). И коли уж заговорил вслух о замужестве дочки, не мог обмыслить это единолично: это в Школариуме он суровый и непреклонный рулевой, а дома (это точно известно!) Рыба Сушеная верховодит, в подчинении держит, наставляет, чуть что словесные выволочки устраивает, а то и заушает.

Прекрасно зная, откуда это известно, он ухмыльнулся вслед ушедшему уже с глаз Долговязу. Во многом Титор был уверен безо всяких на то оснований...

Это Долговяз и Рыба Сушеная самонадеянно полагают, что воспитали старшую доченьку в строгости и благонравии. Действительно, со стороны посмотришь — сплошное благонравие: глазки вечно опущены, как у монашенки, с уличными ватажками не хороводится. А меж тем свои-то знают, что она уже два месяца потаенно ходит с Байли-Циркачом, и кое о чем наслышаны. У них в ватажке (не то что в иных некоторых!) не принято, слюни распустив, трепаться о девчонках, если кто с какой ходит, но немного рассказать, как обстоят дела под крылышком Птицы Инотали¹⁹,

считается вполне политесным. Поцелуями там не ограничилось: Байли ей давно яблочки поглаживает, и под подол он не раз рученьку запускал, не встречая сопротивления, и говорит, вряд ли хвастая: ежели так и дальше пойдет, он ее точно жулькнет²⁰, по полному . .. о

согласию. Надо только раньше порасспросить Фимало-Клизму, лекарского Подмастерья: они уже не дети, знают, что у девушек есть опасные дни, когда она вмиг затяжелеет, а есть безопасные, когда жулькаться может ночь напролет — обойдется. Вот только точно неизвестно, что это за дни и как они связаны с месячными кровями... Ну, Фимало-то знает, сам говорил с превосходительным видом, хотя старше всего-то на неполный год — великий знаток лекарской премудрости, ага. Лишь бы обсказал все как есть, а не похвастал отсебятиной: Байли говорил, и они с ним согласились, что к такому делу нужно подходить серьезно.

Школяру, от которого не просто девчонка затяжелеет, а дочка члена Собрания, пусть такого малозначительного, как Долговяз, — солоно придется. Папаня шкуру спустит — это еще ничего, это само собой. Может обернуться и гораздо хуже: ежели Долговяз потащит жалобу в квартальный суд, то будет Воспиталка²¹, после которой могут при особенном невезении и выписать из Цеха, а хуже этого только тюрьма или рудники: если останешься в столице, на всю жизнь попадешь в Градские Бродяги. А ежели Долговяз жалобу не потащит... Он не дурак и не захочет навлекать на себя вечный позор. Родитель у Байли — старший Мастер Цеха корабелов, даже позажиточнее родителей всех остальных ребят ватажки, и Долговяз, вдоволь поскрипев зубами, определит виновного на то место, что предназначает Тарику. Как положено, состоится «вынужденная женитьба»... Тоже неполитесно, но все же не позор, со многими так случается. И будут новобрачные до шестнадцати лет жить в родительских домах, причем Байли обяжут отдавать половину жалованья на содержание жены и ребенка. И будет он к Альфии прикован на всю оставшуюся жизнь. Безрадостное грядущее, в какую сторону ни глянь. А потому рассудительные вроде Байли, коли уж невтерпеж, позаботятся, чтобы девчонка не затяжелела.

Тех, кто должной предусмотрительности не проявил, и жалеть не стоит: головой нужно было думать, а потом уж торчок совать...

Довольно сильный толчок в спину — и сварливый голос:

— Заместо статуя тут торчишь, оголец?

На дворянскую речь никак не походило, и Тарик повернулся безо всякой поспешности.

— Че встал? Че лыбишься?

Пожилой невысокий горожанин, с первого взгляда ясно, невелика птица: мало того что одет не ахти, на шее на цепочке бляха с эмблемой Цеха плотников — еще и Темный²², ага. Никак не похож на хозяина хоть маленькой, да мастерской — сам топором и рубанком орудует, без Подмастерьев... Мог бы обойти, прохожих мало — так нет, желает шествовать по прямой, как благородный...

Было бы вполне политесно, ответь Тарик какой-нибудь дерзостью, но радость после совы пересилила, и он, повернувшись на каблуках, пошел прочь. Испытывал некоторое сожаление: никто из встречных не обращал ни малейшего внимания на пятерку золотых сов, одна из коих к тому же украшена шнурочком. А ведь многие, судя по бляхам, не миновали в его годы Школариума. Давненько его покинули, многое забыли...

Встрепенулся, услышав слева:

— Пироги с пылу с жару! Сам бы слопал, да гроши нужны! За шустак²³ пару, а за два — целых две!

Чтоб его, подвернулся некстати! Там, на каменной площадочке рыночка, один прилавок из шести (остальные пусты) занимал пирожник, разложивший на холстинке свой товар. Поджаристые пирожки, румяные, на вид — утренней выпечки, мягкие... Перехватив взгляд Тарика и верно определив его как голодный, пирожник, уже глядя только на него, бодро заорал:

— Треугольные сладкие, с морквой, длинные с рыбой без костей, круглые с курятиной! Налетай, звени шустаками! Лучше, чем у мамани!

Слюной Тарик аж поперхнулся, и медяков в кармане хватило бы на дюжину пирогов, да вот беда — настрого запрещено одетым по форме Школярам что бы то ни было есть на улице, дабы не позорить честь славного учебного заведения. Можно бы и рискнуть, но среди прохожих может оказаться педель²⁴, вышедший как раз на охоту за нарушителями предписаний. За нарушение коих любой чужой педель имеет право сграбастать любого чужого Школяра и оттащить для выяснения личности в ближайший Школариум. Розог, конечно, не будет, на несколько часов после лекционов под замком в «холодной» не оставят, но в лист поведения запишут, что тоже не сахар. Твердят злые языки, что педели получают денежку за каждого заловленного Школяра (мелкую, но постоянную), однако никто не знает, как оно на самом деле...

Завидки брали при виде долговязого Подмастерья-сапожника: расселся на низеньком каменном барьерчике, словно дворянин в театре, очень даже смачно чавкает длинный пирог с рыбой — ему позволено. Героическим усилием воли Тарик одолел соблазн и, глотая слюнки, пошел прочь.

И поневоле задержался у края пешеходки...

Совсем близко, в той стороне, куда он направлялся, сидела на красивом гнедом коне молодая дворянка. Никуда не ехала, восседала, сложив на луке седла руки в замшевых перчатках с расшитыми золотом раструбами. Вроде бы самая обычная дворянка, каким при верховой езде политесно носить мужское платье. Однако очаровательна она была, как Дальмигетта²⁵ — точеное личико, от которого сладко замирало сердце, огромные синие глазищи, золотые волосы каскадом падают на плечи (вообще-то старомодная прическа, но ей страшно идет), аксамитный синий кафтан в мерутесен, так что сразу видно: фигурка у нее словно у статуй Пероза... Что она тут делает? Лавок поблизости нет — во всяком случае, тех, что особенно привлекательны для женщин; дорогу никто и ничто не загораживает. И все равно остановила коня и сидит в седле, глядя на проезжающих с каким-то непонятным выражением на свежем личике (о таких деревенские говорят: «Как ключевой водой умывается...»).

Он стоял и любовался совсем юной дворяночкой — с девчонками всегда непонятно, но если она и старше Тарика, то не больше чем на год. Торчал столбом, хотя прекрасно знал, что таращиться так на дворянок не просто неполитесно: попадется спесивая — может и по спине разок ожечь, вон у нее на запястье висит плетка красивого плетения с резной костяной рукояткой...

Неизвестно, сколько это продолжалось. Наконец девушка его заметила, и они надолго встретились взглядами. Тарик приготовился отпрыгнуть на случай, если очаровательное личико вспыхнет гневом, она повернет коня на пешеходню — дворянам позволительно — и замахнется.

Ничего подобного. После короткой переглядочки девушка кинула по сторонам быстрый взгляд — видимо, убедилась, что никто не обращает на них внимания, — лукаво улыбнулась... и вдруг показала Тарику язык! Вот именно, самым натуральным образом язык показала. Придав себе вид гордый и независимый — красивые девчонки любого происхождения это прекрасно умеют, — легонько дала коню шенкеля и уехала неспешной рысью.

Тарик с этакой сладкой тоской посмотрел ей вслед. Воображение не лошадь, в оглобли его не поставишь, и перед мысленным взором пронеслись соблазнительные картины, не имевшие к реальности ни малейшего отношения: Тарик вовсе не молодой красивый охотник из баллад и сказок, а она не Дальмигетта. Вообще-то, дворянкам показывать язык, тем более низшему — весьма неполитесно, но юная красотка явно большая озорница, подобно годовичкам любого сословия, и способна слегка пренебречь политесами в отсутствие лишних глаз.

— Ну и чего, спрашивается, торчишь тут статуем и пялишься ей вслед? — спросил Тарика-Школяра Тарик-взрослый, в последнее время не так уж редко дававший о себе знать. — Нашел на кого засмотреться...

Сразу понятно, что юная красавица никакая не «гербушка»²⁶ — конь великолепный, воротник из дорогущих таралайских кружев, на шее ожерелье, усыпанное даже не шлифованными, а ограненными самоцветами, а на шляпе, кроме двух пышных перьев справа и слева, затейливая брошь с большим алмазом.