Гроза зреет в тишине

Но кто? Дочь? Нет. Дочери Алена не ждала. Дочь теперь была от нее далеко, где-то в Тихоланьских лесах.

Сегодня она ждала сына. Сын был здесь, близко. Несколько часов назад она случайно услышала под окнами его шаги. Да, его шаги! Мать, она не могла в этом ошибиться.

Шаги сына... Алена хорошо помнит тот день, ту минуту, когда ее сын, Павлик, сделал первый шаг и перешел вот эту хату от стола до порога. Потом она слышала шаги сына каждый день и научилась их безошибочно узнавать. Узнала и сейчас и ждала, ждала со страхом и надеждой, что вот-вот откроется дверь и на пороге возникнет его высокая фигура, прозвучит его сильный голос:

« Здравствуй, мать!»

Но дверь не открывалась, сын не входил, и тревога в душе матери росла с каждой минутой. «Что же он не идет? — устало и больно выстукивало ее слабое сердце. — Боже, неужели?..»

— Мама!..

Алена замерла. Это слово не прозвучало, а как-то тихо прошелестело за дверью, но мать услышала. Она вскочила на ноги и замерла. Нет, она не ослышалась! Кто-то звал ее. Но голос... это был не его голос...

Алена осторожно подошла к двери и, затаив дыхание, прислушалась. Она ловила каждый шорох, но ничего, кроме завывания ветра, не слышала. Вздохнув, мать уже хотела вернуться в постель, но тот же слабый голос снова позвал ее:

— Мама!..

Сдавленный крик вырвался из груди матери. Дрожащими руками нащупала она щеколду, распахнула дверь... и отшатнулась. Возле порога, распростершись на земле, лежала ее дочка.

Какое-то мгновение мать стояла, парализованная ужасом, потом бросилась на колени и подняла голову Тани.

— Танечка... слезинка моя горькая, — срывались с ее губ бессвязные, полные боли и нежности, слова. — Цветок мой ненаглядный...

— Тише, мама, тише, — не открывая глаз, прошептала дочь. — Они тут, близко...

Алена быстро оглянулась по сторонам, помогла дочери встать и, с трудом переставляя ноги, медленно повела ее в глубь двора. Высокая, словно большая птица, она осторожно поднялась по шатким ступенькам старенькой клети, коленом толкнула дверь. В густой тьме уверенно отыскала ворох прошлогодней мякины, положила на нее дочь. На железный засов затворила дверь, взяла с полки огарок свечи и села рядом.

— Перевяжи меня, мама, — тихо попросила Таня. — Руки... Бинт у меня в кармане... — Помолчав, спросила: — Раны... большие?

— Потерпи, доченька, потерпи, — прошептала мать. — Вот сейчас, сейчас, и тебе станет легче.

— Мне не больно, мама... Вот только... круги какие-то в глазах... зеленые, красные... И земля... будто я в лодке плыву... Я очень долго ползла... Меня ранили у нашего моста... Часовой...

— Отольется ему твоя кровь...

Таня грустно улыбнулась и затихла. Тускло мерцала свечка. Шуршал в руках матери бинт. Под порывами ветра вздрагивала старая клеть. Где-то далеко лаяли собаки. А в центре села, словно призывая беду на свою бесшабашную голову, горланил чудом уцелевший петух.

— Мама, слышишь? Это светает! — вдруг встрепенулась Таня.

— Полежи. День еще не скоро, — откликнулась мать, но Таня заторопилась:

— Нет, мама, нет, — решительно возразила она. — Мне надо идти. Я еще могу успеть...

Она поцеловала мать, встала, сделала шаг к двери и, качнувшись, снова упала.

— Отдохни, и тебе станет лучше, — с дрожью в голосе повторила мать. — Отдохни. А потом я провожу тебя до самого леса.

— Мама, я не выполнила приказ, — глотая слезы, прошептала Таня. — Завтра через наш мост снова пойдут на Москву немецкие танки.

— Ты должна была взорвать мост? — вздрогнув, спросила мать.

Таня кивнула головой и, посмотрев в глаза матери, торопливо зашептала:

— Мы успели мост заминировать... Подвели шнур... Вся наша группа отошла в лес, а я должна была шнур поджечь... И вот в этот момент часовой прострелил мне руки... Но шнура он, кажется, не заметил... Конец его выходит к Лысому камню...

— Хорошо, Таня, — промолчав, промолвила мать.

— Что хорошо, мама?

— Я знаю Лысый камень. А ты иди. До кустов я тебя доведу. Ты сможешь сейчас встать?

— Мама!

— Пора, Таня. Уже светает.

Алена помогла дочери встать, вывела в сад, оттуда — в заросшее лозой старое речище. Там они молча простились, и мать заторопилась назад. В хате отыскала спички, взяла пустое ведро и через огороды пошла к реке.

Брезжил рассвет. На чистом синем небе ветер вздувал последние звезды. Тускло и холодно отсвечивала свинцово-серая гладь реки. А над рекой, изогнувшись, словно огромный зверь перед прыжком, висел мост. И где-то за этим мостом, в темных полях, рычали моторы.

«Это танки», — ускоряя шаги, думала Алена. Она шла той самой дорогой, по которой ходила босоногой девчонкой и по которой потом сама водила своих детей. Тут был знаком ей каждый куст, каждое дерево. Вот береза... Лет тридцать назад, в день их свадьбы, посадил это дерево Сымон...

А вот и Лысый камень...

Алена остановилась, огляделась. В ста шагах от нее, по гулким пролетам моста, ходил часовой. Алена невольно задержала на нем свой взгляд, и горячая кровь внезапно обожгла ее сердце. «Боже! — беззвучно прошептала она, судорожно прижимая к груди левую руку. — Неужели он?»

Какую-то долю минуты она колебалась, потом бросила у камня ведро и пошла к мосту. Часовой что-то кричал ей, но она не слышала его слов и все ускоряла и ускоряла шаг. И чем ближе подходила к насыпи и колючей проволоке, тем сильнее и больнее билось ее сердце.

...Да, мост охранял он, ее сын, ее Павел. В руках у него была немецкая винтовка. Она уже отчетливо видела его лицо — нос, глаза, губы, даже родинку на левой щеке... Вот этими глазами он когда-то улыбался ей из колыбели, этими губами касался ее груди!.. До чего знакомой и родной была на лице каждая черточка и... незнакомой, чужой — чужой и холодной до дрожи.

— Ты чего пришла?! — беспокойно оглядевшись по сторонам, раздраженно спросил Павел, и от его голоса тоже дохнуло холодом. — Я же на посту и мог тебя убить!

— Я пришла посмотреть на тебя. Ты не приходил домой полгода, а я больна.

На мгновение что-то дрогнуло на лице сына. Отведя глаза в сторону, он тихо ответил:

— Я не мог тебя навестить. Я служу в другом гарнизоне. Но сегодня приду. Вот скоро сменюсь с поста, и приду.

— Ты давно тут стоишь?

— Всю ночь. У нас мало людей.