Грузии сыны

Постепенно он стал понимать, что все происходящее в небольшом городке только слабый отсвет пожара, который вот-вот разгорится в центре политической и административной жизни империи.

Что там за вихрь, что за гром, что за пламя? Что это? Даль озарилась пожаром? Нет, это песнь твоя бьется с врагами И на удар отвечает ударом! (Перевод Н. Гребнева)

Хмурый Петроград встретил Галактиона Февральской революцией.

Митинги, газеты, разговоры… Знамена… флаги… ленты… громовое слово «свобода»… Казалось, голод, насилие, унижение отныне и навсегда станут только горестным воспоминанием.

Я знаю: нашей Грузии любимой, Отчизне нашей даст красу и силу Век революции, век долгожданный! (Перевод И. Поступальского)

Поэтическая восторженность Галактиона «очень скоро сменилась тревожной неуверенностью. Он, который в разгар самой оголтелой ура-патриотической кампании дерзнул прямо назвать войну братоубийственной бойней, беспокойно вчитывался в газетные сводки, с растущим недоверием слушал истерические призывы Керенского к «войне до победы».

Часами бродил он по окраинам столицы, всматриваясь в изможденные лица женщин, стоящих в нескончаемых очередях за вязким, плохо пропеченным хлебом.

Мучительно застенчивый с поклонниками своего таланта, он свободно и непринужденно вступал в разговоры с рабочими, дворниками, солдатами.

Ощущение неблагополучия, обмана, тревоги становилось все отчетливее.

В эти дни на улицах свободного Петрограда он видел привычное — толпы людей под красными знаменами, казаков, взмахи нагаек, кровь — июльский расстрел бастующих.

С этого часа, так же как питерские рабочие, Галактион Табидзе утерял последние крохи доверия к Временному правительству.

Месяцы, прошедшие с июля по октябрь, были едва ли не самыми тяжелыми за его жизнь. Октябрьская революция стала для Галактиона оправданием его жизни, призывом к действию, торжеством правды.

Он принимает участие в уличных боях, по праву вместе с солдатами приходит в Смольный.

Здесь он впервые увидел Ленина.

Всей обостренной восприимчивостью поэта ощутил его безграничную значительность, угадал неистовую страстность и огромную интеллектуальную волю, свойственную гению:

И, видя пулеметный ствол (Миг этот в памяти нетленен!), На окрик: — Стой! Кто нужен вам? — Мы дружно отозвались: — Ленин! (Перевод И. Поступальского)

Грозные дни Октября, сырой петроградский климат, голод подточили силы Галактиона. Врачи потребовали его немедленного возвращения на родину.

Поэт надолго прощался с Россией.

Воспоминаний толпа вслед за мною летела. Ленин, Москва, Петроград, Кремль… И в дрожанье и в стуке «Даланд» волну рассекал, и Черное море кипело… Взгляд затуманили первые слезы разлуки. (Перевод Н. Заболоцкого)

Его взгляд обострил петроградский опыт. Он видел насквозь лживость и антинародность установившегося на родине меньшевистского режима. В стране царили инфляция, разруха, голод, а меньшевики болтали о демократии, о «врожденном грузинском европеизме».

Галактион не был ни трибуном, ни агитатором.

Сила воздействия его таланта на читателя заключалась в страстном, эмоционально-заразительном неприятии как меньшевистской, так и предреволюционной действительности. Оно-то и предопределило успех второй книги Галактиона — «Артистические цветы». Многие стихотворения этого сборника уже были опубликованы, но, собранные воедино, они заговорили голосом печальным и гневным.

На фоне официальных прославлений мира и процветания, будто бы наступивших в Грузии, этот сборник прозвучал своеобразным протестом.

Прочитать именно так «Артистические цветы» было тем легче, что в него вошли стихотворения, которые или прямо говорили о нежелании поэта мириться с видимостью этого благоденствия, или иносказательно выражали нетерпеливое ожидание перемен:

Простор морской молчаньем скован, Не поколеблен грунт густой, И дальний берег обрисован Едва сиреневой чертой. Я вижу неподвижность крылий У парусов, застывших тут. Ох, быть ли им в покое, или Их бури яростные ждут?

Установление советской власти в Грузии было для Галактиона концом того оцепенения, которое сковывало страну при меньшевиках:

Что покой! Мы испытали сами Тяжесть нескончаемого дня. Ломятся к нам всеми голосами Новые, иные времена. (Перевод К. Арсеньевой)

Галактион понимал, что его отношение к советской власти помогает колеблющимся интеллигентам ответить на вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» И он обращался к писателям со страстным призывом: «Народу верен будь всегда!..»

Он твердо верил: «В народе накопилась жажда любви, жажда веры… Наше сближение с народом докажет, как он ждет художественные произведения».

Для этого нужно, было организовать журнал и собрать вокруг него все разрозненные силы писателей Грузии. Но хотя необходимость в этом журнале была ясна без слов, создать его представлялось почти невозможным. В стране был нэп, и бумага, типографское оборудование, даже квалифицированные рабочие еще находились в распоряжении частных владельцев. В республике существовало одно издательство.

Только сам Галактион мог бы рассказать, сколько энергии, настойчивости, даже неведомо откуда появившейся деловитости потребовалось для создания «Мнатоби».

Это был первый в Советской Грузии литературно-художественный и общественно-политический орган. Галактион сам добывал бумагу для каждого номера, налаживал его выпуск, редактировал материалы.

Усилия, затраченные Галактионом на организацию журнала, помогли ему досконально понять, чем живет Родина.

…Новый мост над Курой, рабочий поселок, выросший у стен древнего монастыря, автомобили, мчащиеся по Военно-Грузинской дороге, новые кварталы Тбилиси… Радостное возбуждение переполняло его стихи тех лет:

Всполохи молний, грохот, скрежет… Эхо наполнило синюю даль. Крепкие руки тянут и режут, Гнут добела раскаленную сталь. (Перевод В. Бугаевского)

Снова, как в юности, он часами бродил по Тбилиси. Только теперь его спутницей была не ночная тишина.

…Спешили люди… стучали инструменты каменщиков… ритмично громыхали кузнечные молоты…

Эту шумную разноголосицу разрезал пронзительный гудок — и через расступившуюся толпу пролетал автомобиль. «Мой товарищ, стремительный и своенравный», — с восхищением думал о нем Галактион.