Грузии сыны

Илья Чавчавадзе внимательно следил за освободительной борьбой порабощенных народов против своих угнетателей. Он восхищался итальянским народом, боровшимся за освобождение от австрийского владычества и объединение родины. Портрет Гарибальди всегда висел в рабочем кабинете Ильи Чавчавадзе. В дни победоносного шествия освободительных отрядов Гарибальди молодой поэт в восторженных стихах выразил свое сочувствие этой справедливой борьбе.

Грузинские студенты Акакий и Георгий Церетели, Нико Николадзе, Кирилл Лордкипанидзе вместе с Ильей Чавчавадзе стали страстными борцами за новые идеи, которые пропагандировали шестидесятники.

«Какое было время! С какой жаждой и нетерпением ждали мы, молодые, тот счастливый день, когда выходила в свет новая книга любимого журнала «Современник»! Сколько длинных, бессонных, нескончаемых северных ночей проводили мы за его чтением, за разборами его идей, за спором!.. Нет, я никогда не забуду эти счастливые дни!» — восклицает Илья. Под впечатлением этих дней пишет он свою боевую «Песню грузин-студентов»:

…Укрепляем нашу грудь, Разум раскаляем, Чтоб сиять когда-нибудь Над родимым краем. Но не струсим и теперь Перед штурмом вражьим; Если нужно — то, поверь, За отчизну ляжем.

Тогда же Чавчавадзе сблизился с «Могучей кучкой», часто встречался с Мусоргским, Стасовым, Бородиным и Римским-Корсаковым. Бывал у Петра Ильича Чайковского и у других передовых людей того времени.

В 1861 году Илья участвует в «студенческих беспорядках» и в этом же году после четырехлетнего пребывания в Петербурге по собственному желанию оставляет четвертый курс и спешит домой…

Илья возвращается в Грузию. С волнением проезжает он Владикавказ, Казбег, Терек, Дарьяльское ущелье… В итоге рождается замечательное произведение, шедевр грузинской прозы XIX века — «Записки путника».

Илья Чавчавадзе начал знаменитой цитатой из Грибоедова: «И дым отечества нам сладок и приятен».

Но в этой приятной сладости поэт Чавчавадзе ощущал и «горечь слез, исторгаемых от едкого дыма», которым встретило его любимое отечество.

Это произведение, имеющее отдаленное сходство с книгой Радищева, является в одно и то же время яркой сатирой на самодержавие, глубоким философским трактатом, политическим памфлетом; написанное мягким, лирическим, свежим языком, оно может служить образцом стилистического совершенства.

Вот полный лиризма диалог с самим собой, в котором выражена вся философия этого произведения; тут весь Илья: человек с блестящим и острым умом, философ, политик, стилист, публицист. Он полон волнения и дум.

«Как только я выехал из Владикавказа и на меня подул ветерок моей страны, передо мной предстало все то, что оставил я в своей прекрасной, нарядной, как невеста, стране, все то, что я видел, испытал, познал. Различные мысли, путаясь, роились в голове. Словом, в моей голове произошла полная революция. Мысли передвинулись, переместились. Пусть слово «революция» не пугает тебя, читатель! Революция — это источник успокоения. Так все на этом свете. Вино сначала перебродит, перекипит, а потом успокоится.

Как встречусь я со своей страной и как она меня встретит? Что нового скажу своей стране и что она скажет мне? Кто знает, быть может, моя страна отвернется от меня, как от пересаженного и выросшего на чужой почве? Возможно, она и не отвернется от меня, быть может даже приголубит, потому что я все-таки плоть от плоти моей страны. Но как мне быть тогда, если моя страна расскажет мне о своих думах, печалях, радостях, надеждах или безысходности, а я, отвыкший от ее языка, не смогу понять ее речи, ее слов? Быть может, она даже примет меня и, как сына своего, прижмет к груди и жадно будет слушать меня, но я-то сумею ли сказать ей родное слово и словом этим озарить надеждой воскрешения страждущего, утешить скорбящего, осушить слёзы плачущего, облегчить труд трудящемуся и собрать воедино те отдельные искры, которые не могут не мерцать в каждом человеке? Смогу ли я? Смогу ли я сказать громкое слово?

Стемнело. Любуюсь Тереком и Мкинвари.

Наступила ночь. Но я все еще стою за станцией и, напрягая слух, мысленно следую за отчаянным рокотом Терека. Все смолкло, но не смолкнешь Ты, Терек! Поверьте, я понимаю в этом приумолкшем мире неумолчные жалобы Терека. Бывают в жизни человека такие мгновения одиночества, когда природа как будто понимает тебя, а ты ее. Поэтому-то можешь сказать, что даже в одиночестве ты нигде не бываешь один… В эту ночь я чувствую, что между моими думами и жалобой Терека какая-то связь, какое-то согласие. Сердце трепетно бьется, и рука дрожит. Почему? Дадим времени ответить на это.

Ночь. Затихли шаги человека, умолк разноголосый шум людской. Не слышно больше гомона его утомительных забот и желаний. Улеглись страдания земли. Людей не вижу вокруг себя.

О, как пуст без человека этот полный мир! Нет, уберите эту темную и спокойную ночь с ее сном и сновидениями и дайте мне яркий и беспокойный день с его страданиями, мучениями, мытарствами и борьбой».

Илья серебристый холодный Мкинвари сравнивает с гениальным Гёте; вечно шумящий, неустанный, бурный Терек — с неугомонным великим Байроном — властителем дум молодежи XIX века.

И в этом сравнении он предпочтение отдает Тереку— символу жизни, символу вечного движения. Он предпочитает «яркий беспокойный день с его страданиями, мучениями, мытарствами и борьбой».

* * *

С такими думами возвращался молодой Илья на родину.

С сороковых годов молодых грузин, вышедших за пределы Дарьяльского ущелья, получивших образование в России и воспринявших новый круг идей, называли людьми, «хлебнувшими воды Терека» — «тергдалеулыны». Этим именем награждали молодежь, поднявшую историческое знамя борьбы против «отцов».

Терек был границей между Западом и Востоком, и поэтому он стал символом русской культуры. Илья приехал на родину, и сейчас же завязалась полемика с «отцами», которая впоследствии приняла характер ожесточенной борьбы. «Отцам» не нравились «люди, хлебнувшие воды Терека», их обвиняли в измене, в искажении грузинского литературного языка, им не могли простить влияния, которое оказала на них русская культура. Илья отвечал «отцам»:

«Да, мы были в России! Нам дороги интересы миллионных масс, а не праздного меньшинства. Наш бог есть бог равенства и братства, а не угодничества и низкопоклонства, бог трудящихся и угнетенных, а не фарисеев, и двурушников. Не мы, а вы убили богатый грузинский язык… Мы сняли с него накинутый вами саван и снова вдохнули в него живую душу».

Илья со своими петербургскими товарищами и передовой частью грузинской молодежи образовал группу, известную под названием «Пирвели даси» [15] , объединившую молодое поколение новой грузинской интеллигенции, поднявшейся на борьбу со старым феодально-аристократическим обществом, с господствующими вкусами и требованиями отжившего класса дворян, с косными крепостническими нравами и обычаями.

«Пора искусству оставить в покое «плывущие облака»… Пора искусству бросить безвкусно гримасничать и растирать глаза, чтобы выдавить слезу, ‘пора окунуться на дно житейского потока и там находить сокровенные мысли для своих жизненных картин. Там, на дне жизни, оно найдет множество жемчужин и еще больше грязи. Искусство не должно бояться изображать и то и другое», — писал Чавчавадзе.

15

«Пирвели даси» — «Первая группа».