Грязь. Сборник
Шрифт:
И вот пушер, громила и парень, лежащий на их руках, покинули бар. Столик поставили на место, разбитую посуду убрали. Я повернулся к барной стойке.
– Ты бил когда-нибудь женщину? – задумчиво спросил психолог, смотря на место, куда упал тот парень. – Я нет. Знаешь, почему?
Интересно, что его заставило об этом вспомнить?
– Случай не представился?
– Я бы потом не смог отрубить себе руку за это. А надо было бы, да духу не хватит. Я нежизнеспособен в нашем обществе. Я проигравший. И поэтому здесь. В высшей лиге проигравших, – он повернулся ко мне, опустил голову и смотрел на меня исподлобья. – Знаешь, среди них так много хороших людей. Я знал и знаю много талантов, которые были не приняты обществом, которым не на кого было опереться. И теперь они придавлены камнем.
Он встал и пошел, пошатываясь, к туалету. По пути увидел плакат Green Day на стене и громко крикнул бармену:
– Green Day – дерьмо! Слушайте Sex Pistols! Боже, храни королеву! Фашистский режим…. Они сделали тебя идиотом… Потенциальной водородной бомбой….
– Боже храни королеву! – подхватило несколько человек за столиками.
– Она уже не человек! – подхватил мой товарищ.
– Уже нету будущего, – дружно загорланило пол бара. – В мечтах англичан!!!
– Даааа, – завопил психолог. – Вот так, ребята.
И, показав большой палец, он снова, шатаясь, пошел к туалету. Я смотрел в его клетчатую спину и был уверен, что то, что он написал, никогда не издавалось. Но мне хотелось это прочитать. Возможно, в этом было больше жизни, чем в половине учебника по литературе.
В определенный момент что-то подсказало мне, что этой ночью я должен насладиться как следует. Быть может, еще не скоро так посижу. Надо выпить. Я пил и крепко держал огромный фирменный пивной бокал, смотря на свое отражение между пустых бутылок в зеркальной задней стенке шкафа. И сколько раз я так сидел? Глубокая ночь, прокуренные помещения, потрепанная барная стойка, тусклый свет, музыка, почти никакого движения. А ведь, может быть, где-то есть другая жизнь, совсем непохожая на эту. Но в той жизни люди смотрят на дождь из окон сухих квартир, а в этой… Я опустил голову, чтобы никто не видел, как я сжимаю от бессилия зубы, злость и разочарование охватывают меня. Мой лоб столкнулся с холодной от бокала с пивом столешницей, я широко открыл рот и сразу же сомкнул зубы, сжимая челюсть изо всех сил, представляя, что впиваюсь в большой, еще пульсирующий от обильного кровотока, кусок свежего мяса. Когда я успел стать таким жестоким? Но мне хотелось этого. А еще хотелось плакать, но нечем. Я расслабил лицо и поднял голову, как ни в чём не бывало, отпил из бокала. Я и не помнил, когда в последний раз был сухим.
Под утро место молодых парней с девушками на коленях заняли революционеры, в основном тоже молодые. Они выглядели устало, но глаза всё еще продолжали гореть надеждой. На что они надеялись? Подобно героям Гюго, они всё еще верили, что лучший мир без нужды и насилия всё еще ждет нас всех еще впереди и за него стоит сражаться.
– А помните мир лет десять назад? – пробурчал самый взрослый из них. – 18-летняя певичка раздевается на сцене: интернет бурлит, восторгается ее храбростью. Ха-ха-ха! Позор, позор нашему миру и нашему роду, позор…
– А как думаете, с чего все началось? – спросил парень в красной куртке, опершись руками на стол, пахнущий
хлоркой.– Господь создал землю за семь дней. В первой день он… – затянул бурчащий.
– Да перестань. Я имею ввиду, когда именно всё это началось? То, что сейчас творится за окном. Мне кажется, что всё началось, когда в то лето они необоснованно разгоняли митинги. Да и вообще, что это такое «разгон митинга»? Это нарушение всех человеческих прав и свобод, ни у кого и никогда нет права этого делать! А мы все поджали хвосты и привыкли к этому, запрет говорить – обыденность.
– Когда конституцию поменяли. Вот тогда пал последний оплот, – отозвался рослый мужчина внешности гостя с юга. – Родина пала.
– Да-да, я помню, как в детстве иду по улице, а тут большущий экран с ним и цитаты какие-то политические. Меня это тогда забавляло, господи, люди, о чем вы тогда думали? – обратился к старшим краснокурточник. – Это же был чистой воды Оруэлл. А? Большой Брат смотрит на тебя!
– Да помолчи ты, – остановил его буркающий. – Тебя там не было, ты был ребенком и был обязан жить так, как тебе говорят. А мы… мы думали о себе. А экраны с ним… не думали, что дойдет до такого. Человек всегда надеется на лучшее и только потому и идет вперёд.
Почему мы не называем по имени? А нет у него имени, человек, становясь Большим Братом, теряет себя, в нем больше нет человека и никогда уже не появится. Он становится не более чем компьютерная программа, узкая и непонимающая от чего плачут люди.
– Когда Зарёв умер.
На эту реплику я обернулся. Среди революционеров сидел Писатель в красном шарфе.
– Это вы, товарищ писатель, из своей сферы глядите. Да, после ухода вас прижали.
– Да и вас тоже. Так бы, наверное, и с ним прижали, но он бы не дал искусство в обиду, с ним бы наше пламя никогда и не затухло.
За столом стихло.
– Так! – стукнул ладонями по столу человек, будто спустившийся к нам из пушкинского Петербурга: завершённости его образа молодого дворянина препятствовало только отсутствие цилиндра на голове. – Это началось и продолжается – вот что должно нас сейчас заботить, только это. Историю потом в учебниках писать будем не мы, а другие люди, профессионалы.
После этой фразы разговор окончательно оглупел. Я взял салфетку, достал из кармана пальто ручку и написал:
«Роберта Фроста смерти окружали всю жизнь.
Окружают и сейчас на старом Беннингтонском Кладбище
Близ несмолкающих огней восточного побережья.
Сколько над этой землей пролетело птиц, оглушенных тоской человеческой?»
Не знаю, почему подумал про Фроста.
– Неважно кто, из какой партии, важна преданность ЕМУ и тогда человек в элите. Есть элита и нелюди, статисты.
– Народ статисты, а Маркса в пекло.
Раздавалось за спиной.
– Скажи, что ты против семьи и детей – тебя там и повесят эти самые семьи на глазах этих самых детей. Ты не нужен такой им.
Убрал салфетку в карман. Осмотрелся по сторонам: бар почти опустел. Скоро утро.
– Разве может существовать воинская повинность в настоящем демократическом государстве? армия – это позор.
Со стороны туалета раздался звук бьющегося стекла. Я сразу понял, что это прогремели не разбившиеся пивные кружки.
– Доставай бинт, – крикнул я дремлющему бармену, нехотя открывшему глаза, и побежал туда.
Мой товарищ стоял на коленях, припав к стене, и держал за запястье вытянутую кровоточащую руку. На полу валялись острые блестящие осколки. Я упал рядом и посмотрел на его руку: несколько порезов на пальцах и рассеченная ладонь. Лицо товарища было бледным и, взяв его за волосы, я сильно потряс:
– Просыпаемся, просыпаемся.
Его замерший взгляд разбился, и он повернулся ко мне. Я уже слышал шаги спешащего бармена с упаковкой марлевых бинтов в руках. Я хотел сказать своему товарищу «Да что же ты делаешь», но вместо этого похлопал его по плечу и обнял, понимая собственное бессилие.
– Всё нормально? – с наигранной наивностью спросил я, стоя на улице и смотря на своего товарища, который разглядывал свою свежезабинтованную руку.
– Ни черта… – огрызнулся он сквозь зубы.