Губин

Она обиженно надула губы, и круглое пустое лицо ее стало детским.

– О господи... чего людям надо?

По небу ширилась темно-серая туча, грозя бесконечным, осенним дождем. Из окна, ближайшего ко крыльцу, густой струей изливался голос свекрови, слов не слышно было, а только звук, как будто жужжало огромное веретено.

– Это - маменька,- тихонько молвила Надежда.- Она ему задаст! Она меня бережет...

Но я не слушал ее - меня поразили слова, сказанные за окном, спокойно, громко, с тяжелой уверенностью в их правде.

– А ты полно-ка, полно... Ведь это ты от безделья в праведники лезешь...

Я подвинулся ближе к окну - Надежда беспокойно сказала:

– Ты - куда? Тебе слушать не надобно...

А из окна доносилось:

– И бунтовство твое противу людей - у безделья да со скуки, скушно тебе, ты и надумал забаву, будто богу служишь, будто правду любишь, а на деле ты - бесу работник...

Надежда дергала меня за рукав, стараясь отвести из-под окна,- я сказал ей:

– Мне надо знать, что он говорит...

Она усмехнулась, заглянув в лицо мне, и доверчиво зашептала:

– Я ей покаялась: "Маменька, говорю, дошла до меня беда!" - "У, ты, дура",- говорит, да немножечко за косу меня потрепала, только и всего - она меня жалеет!.. Ей - ничего, что я гуляю, ей ребеночка, внучка надо для имущества... наследника...

В комнате Губин крикнул:

– Если грех против закона, так...

Заглушая его, мерно потекли веские слова:

– Тут не везде грех, Яков Петрович, а иной раз просто растет человек и тесно ему в законе. Бросаться друг на друга не надо бы. Чего боимся? Все одинаково дураки перед богом...

Она говорила скучновато или устало, очень медленно и внятно - Губин иногда бормотал что-то, но его слова не проникали сквозь ее мерную речь.

– Осудить человека - не великое дело, Яков Петрович, сударь мой, это всегда успеется - осудить! А ты - дай человеку развернуться до конца - ведь и во грехе польза бывает. Почитай-ко минею: святые угодники божий все до господа сквозь грехи дошли, а - дошли-таки! Это надобно помнить. Господь Саваоф - он ли не терпел на евреях своих? А матерью Исусовой еврейку же выбрал, и пророки и апостолы Христовы - все - евреи, так-то! А мы торопимся осудить да наказать...

– Выбила ты меня из жизни, Наталья Васильевна,- сказал Губин.- Как столкнусь я с тобой да вспомню...

– Не надо вспоминать...

– Так и не вижу себя, и цены себе никакой не чувствую...

– Что было - прошло, а чему надо было быть - того не убежишь...

– И внутреннего состояния лишился я через тебя...

Надежда толкнула меня в бок и с веселым злорадством зашептала:

– Верно, значит, говорили - видно, был он в любовниках у нее!

Но тотчас же опомнилась, испуганно прикрыла рот ладонью и сквозь пальцы говорит.

– Ой, господи... что я? Ты - не верь... Злобятся на нее все, очень умная она...

– Коли было злое - жалобой его не поправишь,- спокойно падают из окна слова женщины.- Кому что дадено, тот того и держись, а не удержал, значит не по силам ноша.

– Всё я на тебе потерял, оголила ты меня...

– Тобою - потеряно, а мной приумножено. Никогда ничего, Яков Петрович, в жизни не теряется, а просто переходит из рук в руки, от неумелого к умелому. Кость, собакой оглоданная, и та в дело идет.

– Вот я - кость!..

– Зачем? Ты - человек еще...

– А что толку?

– Толк-от есть, да не втолкан весь, Яков Петрович, сударь мой! На-ко вот, возьми на гулянку себе да иди с богом... А женщину - не тронь, зря про нее не говори чего не следует... это тебе во сне приснилось.

– Эх,- подавленно вскричал Губин.- Ну - ладно! Твой верх... не желаю я, не хочу огорчать тебя... а - все-таки...

– Что - все-таки?

– А то, что умнейшей твоей душе на том свете...

– Нам бы с тобой, Яков Петрович, на этом жизнь нашу с честью окончить, а на том, бог даст, приспособимся...

– Ну, прощай!

За окном стало тихо. Потом тяжко вздохнула женщина.

– О, господи...

Надежда мягко, точно кошка, отскочила ко крыльцу, а я - не успел. Губин, выйдя из двери, увидал, что я отхожу от окна. Он надул щеки, ощетинился рыжим волосом и, красный, точно после драки, закричал, неожиданно высоким, злым криком:

– Ты - ты что? Долговязый чёрт... Не желаю тебя, не хочу работать с тобой... иди прочь!

В окне явилось темное лицо с большими синими глазами,- строгий хозяйский голос спросил:

– Это что еще за шум?

– Не желаю я...

– Ты иди ругаться на улицу, а здесь нельзя!

– Да!
– обиженно крикнула Надежда, топнув ногой.- Что это такое? Какие...

Выскочила кухарка, с ухватом в руках, воинственно встала рядом с Надеждой и закричала:

– Вот видите - что значит мужиков в доме нет!..

Собираясь уходить, я всматривался в лицо хозяйки: синие зрачки глаз были странно расширены, они почти прикрывали белки, оставляя вокруг себя только тонкий, синеватый же ободок. Эти странные, жуткие глаза были неподвижны, казались слепыми и выкатившимися из орбит, точно женщина подавилась чем-то и задыхается. Ее кадык выдавался вперед, как зоб. Шёлк головки металлически блестел, и снова я невольно подумал:

"Железная голова..."

Губин осел, обмяк, лениво переругивался с кухаркой и не смотрел на меня.

– Прощай, хозяйка,- сказал я, проходя мимо окна.

Женщина не сразу, но ласково откликнулась:

– Прощай, дружок, прощай...

И склонила голову, подобную молотку, высветленному многими ударами о твердое.