Гуд бай, Арктика!..

Среди крошева льдин во фьорде Сорг виднелась черным пятнышком наша маленькая шхуна, стоявшая на якоре. А на голубой поверхности льда лежали безмолвные камни, напоминая разбредшихся по степи людей — вот они где-то жили, но их вдруг сняли с насиженных мест и вывели на степную ширь, заставили спеть песню и оставили. Так и эти камни остались, одинокие, на ледяном раздолье. Придет лето, лед растает, и они погрузятся в озеро, воссоединятся с другими камнями и снова станут как все.

На подступах к вершине открылся белый простор ледника Дунар. Как будто мы влезли на крышу ледяного дома, старого, потрескавшегося, укрытого черепицей из льда. Вечный удел ледника — величие, сказал Рокуэлл Кент, и он распространяет свой удел на окружающий мир, возвышая все вокруг.

Тишков охватил взглядом покуда еще державную ледяную панораму, снял рюкзак и вытащил оттуда аккуратно упакованный флаг, причем не флаг России, что было бы естественно предположить, а совсем незнакомый для непосвященных флаг Абсолютного Даблоида. Быстрым профессиональным движением Леня развернул его, и сразу стало понятно, что именно этот флаг должен поставить точку в нашем восхождении.

Красный даблоид сиял на желтом атласе, переливался в лучах арктического солнца, полотнище затрепетало от порыва ветра, белые, голубые, серебристые снежные тона обступили его и сделали контрапунктом пейзажа. Даблоидный стяг, водружаемый Леней на всех покоренных им вершинах мира, по крайней мере на склонах или у подножия — куда получится забраться. Он реял на горах Аннапурна в Непале, Нанда-Дэви в Индии и на вулкане Фудзи, его созерцал самый большой на свете Будда в Камакуре, его разворачивали на пороге Парфенона и в музее Энди Уорхола в местечке Меджилаборцы, под светлым месяцем, под чистыми звездами.

Водружая его над Арктикой, художник Леонид Тишков исключал ее принадлежность тому или другому государству. Под флагом Абсолютного Даблоида она опять становилась ничей, как и была миллионы лет, когда здесь спокойно жили и соседствовали киты, медведи, чайки, моржи, вокруг простирались свободные льды, плескалось независимое море, а над ними проплывали свободные облака.

Это мгновение явно имело отношение к нашей эволюции в бесконечной жизни. Поэтому Леня передал мне фотоаппарат и попросил запечатлеть его для грядущего торжества даблоидизации Вселенной.

Ветер заполаскивал желтый атлас, красный даблоид на ветру зябко поджимал пальцы.

Леня ругался:

— Все не в фокусе! И зачем ты обрезаешь мне ноги? Не соблюдаешь золотое сечение! Я тебе сто раз говорил: треть под ногами и две трети над головой! Мельчишь! А теперь слишком крупно! Переделывай!

Тишков может кого угодно замучить своим даблоидом — даже на краю Земли среди вечных льдов, когда явно пришла пора подумать о жизни и смерти, а не об искусстве.

Почему-то мне в плавании по Ледовитому океану все вспоминается моя незаметно промелькнувшая юность, как мы восходили в Закарпатье на вершину горы. А настала пора возвращаться — побросали вниз рюкзаки, легли поперек склона и покатились.

Рюкзаки, подскакивая на ухабах, летели с ветерком к подножию горы.

Самих так раскрутило — не остановишься.

Хлеб и вареные яйца в рюкзаке превратились в сплошное крошево.

Полуденный зной, трава сухая, выгоревшая на солнце, ни скал, ни камней, терпкий запах трав, нагретой земли и острое ощущение счастья.

Сегодня, ступив на Дунар-брин, на самом краю ледника мы увидели вмерзшую в лед книгу. Корешок вморожен, а страницы шевелил ветер, это был дневник какой-то женщины, видимо, китаянки, книга была открыта на главе: «В привилегированном обществе тысяча золотых украшений».

«В 1958 году, когда моя мама впервые повела меня в школу, меня одели в розовый жакет, зеленые брюки, а в волосах у меня был огромный красный бант».

— Она описывает свое детство, школу, как все равно ты, — сказал Леня. — Звали ее Сян-Син-Сяо. Она читала стихи, занималась каллиграфией… Другие ученики смеялись над ней, подложили в парту лягушку… Просто невероятно читать здесь подобный дневник. Как он сюда попал? Главное, вы с ней почти ровесницы!..

Безмолвие гор простирало над нами лиловые знамена. Снега сияли на вершинах. Кругом было только небо, снег и горы вдалеке, с вершин стекал туман, дымные тучи заволокли солнце. Но оно вырвалось и засияло. И я пошла всему этому навстречу нетоптаными полями, вверх, вверх, по снежной целине.

Внезапно послышался грохот. Казалось, что массы льда обрушились в море. А это было дыхание ледника. Он медленно полз к океану, треща и громыхая. Утробный рокочущий гул доносился из его глубин, это тяжелым молотом колотил по камням бог Тор.

Тут Леня спохватился и давай кричать, чтоб я немедленно вернулась. И Андрей с карабином на плече стал кричать. И Дэвид.

Тогда я легла поперек склона и покатилась.

Точь-в-точь как это со мной было сорок лет тому назад.

На что мой учитель Нисаргадатта Махарадж заметил:

— Единственный способ быть юным — это быть вечным.

Глава 23 Встань на цыпочки и стучи зубами

В полночь хватила нас непогода. Стук, скрип, треск!

— Ты что там — рвешь бумагу??? — кричит Леня сверху.

В каюте холод — руку из-под одеяла невозможно высунуть. Стенка ледяная, из иллюминатора тонкой струйкой на Леню текла вода. С вечера мы прилепили клейкой лентой Луну к моей шконке, а началась качка, Луна стала отклеиваться. Сменился атмосферный фронт, мы попали в арктическую воздушную массу. После шторма повалил снег и закрыл толстым слоем всю палубу, потом поднялась вьюга, и, просыпаясь, мы видели все то же свинцовое небо, белые берега, бьющие в борт льдины да легкие хлопья снега, облепившие такелаж.

Наш папас Дэвид Баклэнд на завтраке рассказал, что в бухте Саллихамма, где мы ночевали, месяц назад выбросило на берег тушу кита, потом его смыло волной, теперь кит лежит на мелководье, и белый медведь его ест, уже доедает.

— Мы не будем смотреть это зрелище, — твердо сказал Леня.

Но все повскакали с мест, набросили первые попавшиеся куртки, побежали наверх. А мы что? Лысые? Мы тоже выбежали на палубу. Колючая снежная крупа, копоть, моль слепила глаза, дул-задувал отец густых снегов Борей, а на берегу, весьма каменистом и высоком, бродили медведица с медвежонком. Медвежоночек палевый, мокрый, поджидал медведицу на суше. А она входила в море, ныряла. И выныривала с китовым мясом в зубах.

— Мы сюда собираемся высаживаться? — спросила Даша.

— Нет! — ответил Волков.

— Ну, они же уйдут!

— Они здесь живут и никуда не уйдут, — сказал Андрей, — просто залягут за камни. Она скрип снега под нашими ногами услышит метров за двести, а тюленя на льду почует за три километра, даже сквозь плотный снегопад.

Медведи насытились и давай подниматься в гору. Сбоку — медведь и медведь, а со спины присмотреться — человеческая фигура. Поморы говорили, мол, там человек — под шкурой самца, мужик, безграничной стихийной силы. Ко льду припадет и прислушивается. Почует плывущего подо льдом тюленя — пробьет лапой лед и вытащит его. Такая силища.

Белый медведь — чернокожий. И мех у него — не белый, а совершенно бесцветный, но так преломляет свет, что кажется белым. Каждый волосок — прозрачная полая трубочка, через нее солнечное тепло проникает к медведю и согревает его.

Грумант изобилует преданиями об ошкуе. Ошкуй звали тут медведя. Да и сам архипелаг в его честь именовали Ошкуем. Медвежьи зубы считались верным средством против обмана, коварства, опасностей и злоключений, медвежьи когти — способными привораживать любимого. А лакомиться медвежьими лапами боялись — освобожденные от меха, они поражали охотников невероятным сходством с человеческой ногой.