ГУЛАГ
Шрифт:
Кое-что, однако, изменилось. В послесталинскую эпоху прокуроры, тюремщики, лагерные охранники были гораздо более чувствительны к тому, какое впечатление производят их действия, и пытались соблюдать видимость законности. Когда, к примеру, формулировка статьи 70 оказалась слишком расплывчатой, чтобы сажать всех, кого начальство считало нужным, в уголовный кодекс добавили статью 190-1, где запрещалось «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Судебная система должна была выглядеть как судебная система, пусть даже все знали, что это фикция [1795] .
1795
Reddaway, Uncensored Russia, с. 11.
Недвусмысленно отказываясь от прежней системы «троек» и «особых совещаний», новое законодательство устанавливало, что лишить человека
Хотя Иосиф Бродский получил приговор не по какому-либо из новых антидиссидентских законов, суд над ним во многом стал предвестьем новой эпохи. Необычно было уже то, что он состоялся и был публичным: в прошлом неугодных судили за закрытыми дверями, если судили вообще, — исключение составляли тщательно срежиссированные показательные процессы. Что еще более важно, само поведение Бродского на суде доказывало, что он принадлежал к иному поколению, чем Солженицын и политзаключенные недавнего прошлого.
Бродский позднее писал, что его поколение миновала чаша, выпавшая на долю старших, пусть даже старших всего на несколько лет.
«Мы произросли из послевоенного щебня — государство зализывало собственные раны и не могло как следует за нами проследить. Мы пошли в школу, и, как ни пичкала нас она возвышенным вздором, страдания и нищета были перед глазами повсеместно. Руину не прикроешь страницей „Правды“» [1796] .
Русскоязычная часть поколения Бродского, как правило, приходила к критике советского status quo через свои литературные или художественные предпочтения, не находившие выражения в брежневском СССР. У прибалтийцев, кавказцев и украинцев, напротив, на первом месте чаще всего были национальные чувства, унаследованные от отцов. Бродский был классическим ленинградским диссидентом. Он с ранних лет испытывал отвращение к советской пропаганде, в пятнадцать ушел из школы, затем работал на разных временных работах и писал стихи. В двадцать с небольшим он уже был хорошо известен литературному миру Ленинграда. Стареющая Ахматова сделала его своим протеже. Его стихи ходили по рукам и читались вслух на тайных литературных собраниях, которые тоже были приметой времени.
1796
И. Бродский, с. 37.
Вполне естественно, эта неофициальная деятельность привлекла к Бродскому внимание «органов». У него начались неприятности, затем его арестовали. Обвинение — «тунеядство»: Бродский не состоял в Союзе писателей, поэтому его поэтическое творчество не считалось профессией. На суде в феврале-марте 1964 года свидетели обвинения, большей частью Бродскому не знакомые, говорили, что он человек аморальный, что он уклоняется от службы в армии и пишет антисоветские стихи. В его защиту выступили или написали письма некоторые известные литераторы, в том числе Ахматова. На это свидетель обвинения отреагировал так:
«…сиятельные друзья стали звонить во все колокола и требовать — ах, спасите молодого человека. А его надо лечить принудительным трудом, и никто ему не поможет, никакие сиятельные друзья. Я лично его не знаю. Знаю про него из печати. И со справками знаком. Я медицинскую справку, которая освободила его от службы в армии, подвергаю сомнению. Я не медицина, но подвергаю сомнению» [1797] .
Ясно, что процесс был направлен не только против Бродского, но и против остатков независимо мыслящей интеллигенции — людей, связанных между собой узами солидарности, людей, в которых можно было подозревать неприятие советской власти и системы «общественно-полезного труда». В определенном смысле организаторы процесса попали в цель: Бродский действительно был противником советской власти, он действительно презирал бессмысленный, бесплодный труд и действительно представлял «чуждую» прослойку — группу людей, глубоко разочарованных «похолоданием», сменившим «оттепель». Хорошо все это понимая, Бродский не был удивлен арестом и не испытывал смущения во время суда. Он пререкался с судьей:
1797
Rothberg, с. 127–133.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому? Судья: А вы учились этому? Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думаю, что это дается образованием. Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это… от Бога…
Далее на вопрос, есть ли у него ходатайства к суду, Бродский ответил: «Я хотел бы знать, за что меня арестовали». Судья возразила: «Это вопрос, а не ходатайство». — «Тогда у меня ходатайства нет», —
сказал Бродский [1798] .1798
Hoover, Joseph Brodsky Collection, Transcript of the Brodsky Trial.
Формально Бродский проиграл: его сослали
«в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда»,
поскольку он
«систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей и личной обеспеченности, что видно из частой перемены работы».
Ссылаясь на справку Комиссии по работе с молодыми писателями, судья заявила в приговоре, что Бродский (который получил позднее Нобелевскую премию по литературе)
«не является поэтом» [1799] .
Однако в другом смысле Бродский одержал победу, какой не могли одержать арестанты прежних поколений. Мало того, что он публично бросил вызов логике советского «правосудия», — этот вызов сохранился для потомства: писательница и журналистка Ф. Вигдорова тайком сделала на суде записи, которые впоследствии попали на Запад. Благодаря этому Бродский сразу же стал знаменитым как в СССР, так и за границей. Его поведение на суде стало образцом для подражания и заставило ряд советских и иностранных писателей ходатайствовать о возвращении его из ссылки. Через два года ему позволили вернуться, и позднее он уехал из СССР.
1799
Там же.
Ничего подобного не могло произойти при Сталине. Вскоре после суда над Бродским украинский историк и диссидент Валентин Мороз писал о новых «политических»:
«Как всегда — людей бросали за решетку, как всегда — повезли на восток. На этот раз они не канули в неизвестность» [1800] .
И это в конечном счете было самым большим различием между заключенными сталинской эпохи и теми, кого посадили при Брежневе и Андропове: внешний мир знал о вторых, беспокоился о них и, самое главное, мог влиять на их судьбу. Тем не менее советский режим не становился более либеральным, и после процесса Бродского события развивались довольно быстро.
1800
Browne, с. 3.
Как 1937 год стал годом особенно жестоких репрессий против интеллигенции в сталинскую эпоху, так 1966-й сыграл особую роль для поколения «оттепели». К 1966-му стало ясно, что неосталинизм победил. Официально утвердилась репутация Сталина как руководителя, допускавшего ошибки, но несмотря на это достойного восхищения. Иосиф Бродский находился в ссылке. Сочинения Солженицына были под запретом. Хрущева сменил Леонид Брежнев, открыто делавший заявления, рассчитанные на то, чтобы поднять репутацию Сталина [1801] . В следующем году Юрий Андропов, только что назначенный председателем КГБ, произнес речь, посвященную 50-й годовщине образования ЧК. Помимо прочего, он воздал в ней хвалу советским «органам» за «твердость в борьбе с классовыми врагами» [1802] .
1801
Cohen, с. 42; Reddaway, Uncensored Russia, с. 19.
1802
Hopkins, с. 1—14; Андропов, «Избранные речи и статьи».
В феврале 1966 года состоялся суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Оба были известными писателями, публиковавшими свои произведения за границей, и обоих признали виновными по 70-й статье в «антисоветской агитации и пропаганде». Синявскому дали семь лет строгого режима, Даниэлю — пять [1803] . Это был первый случай, когда людей судили не за «тунеядство», а за содержание их литературных трудов. Месяц спустя в Киеве в обстановке куда большей секретности состоялся суд над более чем двумя десятками представителей украинской интеллигенции. Одного из них обвинили, помимо прочего, в том, что он хранил текст стихотворения Тараса Шевченко, в честь которого в Москве и Киеве названы улицы. Стихотворение было перепечатано без фамилии автора, и «эксперты» определили его как антисоветское произведение неизвестного лица [1804] .
1803
Prisoners of Conscience in the USSR, с. 21.
1804
Browne, с. 13.