ГУЛАГ

Верхнюю ступень занимали профессиональные преступники — урки, блатные. В их числе были воры в законе — элита преступного мира, выработавшая сложный кодекс правил и обычаев, который возник до ГУЛАГа и пережил его. Воры в законе не имели ничего общего с подавляющим большинством заключенных ГУЛАГа, сидевших по уголовным статьям. Так называемые бытовики — люди, осужденные за мелкую кражу, за нарушение трудовой дисциплины или за другие неполитические преступления, — ненавидели воров в законе так же сильно, как политзаключенных.

Этому трудно удивляться: культура воров в законе очень сильно отличалась от культуры рядовых советских граждан. Воровские законы и обычаи зародились глубоко в недрах преступного мира царской России, в воровских и нищенских группировках, контролировавших мелкую преступность в ту эпоху [972] . Но в первые десятилетия советской власти они распространились гораздо шире. Их переносчиками стали сотни тысяч беспризорников — прямых жертв революции, гражданской войны и коллективизации, начинавших уличными детьми и затем становившихся ворами. К концу 20-х годов, когда в массовом порядке стали создаваться лагеря, профессиональные преступники уже стали совершенно отдельным сообществом с жестким кодексом поведения, запрещавшим им иметь какие-либо дела с советским государством. Настоящий вор в законе отказывался работать, иметь паспорт и тем или иным образом сотрудничать с властями — разве только с той целью, чтобы использовать власти в своих интересах. В «аристократах» из пьесы Николая Погодина, поставленной в 1934-м, уже узнаются воры в законе, из принципа отказывающиеся делать какую бы то ни было работу [973] .

972

Varese, с. 162–164.

973

«Тюремный мир глазами политзаключенных», с. 7—22.

Программы перевоспитания начала 30-х, как правило, были нацелены скорее на воров, чем на политических. Будучи «социально близкими» (в отличие от «социально опасных» политических), воры считались людьми исправимыми. Но к концу 30-х власти, судя по всему, отказались от идеи перевоспитания профессиональных преступников. Вместо этого они решили использовать их для контроля и устрашения других заключенных, в первую очередь «контрреволюционеров», которых воры, естественно, не любили [974] .

974

Там же.

Ситуация не была совсем уж новой. Столетием раньше уголовные преступники в сибирских острогах уже ненавидели политзаключенных. В «Записках из Мертвого дома» Достоевский приводит слова одного арестанта: «Да-с, дворян они не любят, — заметил он, — особенно политических, съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них не похожий…» [975] .

В СССР примерно с 1937 года и до конца войны лагерное начальство открыто использовало небольшие группы профессиональных преступников для контроля над остальными заключенными. В этот период воровская верхушка не работала и только заставляла работать других [976] . Лев Разгон пишет: «Они не работали, но им приписывали полную выработку; они облагали денежной данью всех „мужиков“ — работающих; они половинили посылки, покупки в ларьке; бесцеремонно курочили новые этапы, забирая у новичков лучшую одежду. Словом — они были рэкетирами, гангстерами, членами маленькой мафии, и все „бытовики“ — а их было большинство — ненавидели „законников“ лютой ненавистью» [977] .

975

Достоевский, с. 419.

976

«Тюремный мир глазами политзаключенных», с. 10.

977

Разгон, «Непридуманное», с. 176.

Некоторым политическим, особенно после войны, удавалось наладить отношения с ворами в законе. Иным уголовным боссам нравилось иметь политических в качестве приближенных или дружков. Александр Долган завоевал уважение такого босса в пересыльном лагере, победив в кулачной драке урку низшего разряда [978] . Отчасти из-за подобной победы Марлен Кораллов, молодой политзаключенный, ставший впоследствии одним из основателей общества «Мемориал», был замечен Николой, который «практически был хозяином зоны». Никола велел Кораллову занять койку рядом с ним. Это решение тут же повысило лагерный статус Кораллова: «Лагерь уже понял: если я вхожу в первую тройку около Николая, я уже вхожу в некую элиту. Мгновенно изменилось… отношение ко мне».

978

Dolgun, с. 139–160.

В большинстве случаев власть воров над политическими была абсолютной. Это помогает понять, почему они, по выражению одного криминолога, чувствовали себя в лагерях как дома: им жилось там лучше, чем другим, и у них там была реальная власть, какой они не пользовались на воле [979] . В интервью со мной Кораллов рассказал, что у Николы единственного на весь барак была железная койка в два яруса на него одного. «Слуги» Николы следили за тем, чтобы никто не нарушал этот порядок, они же, когда у него собирались люди, завешивали его место в бараке одеялами, чтобы никто снаружи не подсматривал. Подход к «хозяину» внимательно контролировался. Для таких заключенных большой срок мог быть предметом некой гордости. «Какие-то молодые ребята, — по словам Кораллова, — для того чтобы повысить свой авторитет, делали попытку побега, безнадежную, но они получали еще двадцать пять, потом попытку, предположим, саботажа, еще двадцать пять лет. И когда он приезжает куда-то, о, у него сто лет, он вот какая фигура по лагерному счету».

979

«Тюремный мир глазами политзаключенных», с. 9.

Высокий статус блатных делал их мир привлекательным для молодых зэков, которых иногда вводили в воровское братство посредством сложных ритуалов «инициации». Согласно данным, собранным в 50-е годы агентами милиции и администрацией лагерей, всякий вступающий в сообщество давал клятву быть хорошим вором и соблюдать строгие правила воровской жизни. Опытные воры давали новичку рекомендацию — возможно, хвалили за «нарушение лагерной дисциплины» — и присваивали ему кличку. Новость о церемонии быстро распространялась по лагерям посредством воровской системы связи, поэтому даже если молодого вора переводили в другой лагпункт, статус за ним сохранялся [980] .

980

Varese, с. 146–150.

Такую систему увидел в 1946-м подростком один зэк, чей рассказ передает Николай Медведев в книге «Узник ГУЛАГа». Ссыльного парнишку, отправленного на Колыму за кражу высыпавшегося в реку колхозного зерна, еще в пути взял под крыло и постепенно ввел в воровской мир «главный урка» Малай. На прииске рассказчику велели было мести пол в столовой, но Малай вырвал у него из рук метлу. «И я не стал работать, как не работали все воры. За меня подметали, убирали, мыли другие зеки…» [981] .

981

Н. Медведев, с. 14–16.

Лагерная администрация, объясняет рассказчик, смотрела на это сквозь пальцы. «Для ментов одно было важно — это чтобы прииск давал золото, как можно больше золота и чтобы в лагере не было хипиша, держался порядок». И воры, говорит он скорее одобрительно, этот порядок в целом поддерживали. Лишаясь части рабочей силы, лагерь зато выигрывал в дисциплине. «Если кого-то шибко обижали на зоне, то пострадавший искал защиту не у хозяина, не у ментов, а шел к ворам…». Это, утверждает рассказчик, «в какой-то мере сдерживало проявление чрезмерного насилия и произвола» [982] .

982

Там же.

Воровская власть в лагерях изображена здесь скорее в положительном свете, и это необычно: ведь сами урки, многие из которых были малограмотны, не писали мемуаров, а «нормальные» авторы, писавшие о ГУЛАГе, — свидетели террора, грабежа и насилия, чинимых блатными над другими заключенными, — страстно их ненавидели. «Вор-блатарь стоит вне человеческой морали, — решительно заявляет Варлам Шаламов. — Любой убийца, любой хулиган — ничто по сравнению с вором» [983] . Солженицын писал:

983

Шаламов, «Колымские рассказы», кн. 2, с. 27.

«Именно этот общечеловеческий мир, наш мир с его моралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее противопоставляется своему антисоциальному антиобщественному кублу» [984] .

Анатолий Жигулин выразительно описывает один из способов, каким суки (так назывались воры, согласившиеся работать) наводили свой «порядок». Однажды, сидя в почти пустой столовой, он услышал, как два зэка спорят из-за ложки. Вошел со свитой Деземия — «старший помощник» главной суки:

984

Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», часть третья, гл. 16 (мал. собр. соч., т. 6, с. 276).