ГУЛАГ

«Политических» советская судебная система тщательно классифицировала. В целом статус «контрреволюционеров» был ниже, чем статус уголовников; как я уже писала, первых считали «социально опасными», вторых — «социально близкими». Но «политических» сортировали также в зависимости от пункта 58-й статьи Уголовного кодекса, по которому они были осуждены. Евгения Гинзбург пишет, что самым легким для них был пункт 10 — «антисоветская агитация» (АСА). По нему проходили так называемые болтуны, арестованные за шутку, за анекдот, за критическое замечание о Сталине или местном партийном руководителе (а часто и этого не было, хватало доноса соседа-недоброжелателя). Даже лагерное начальство молчаливо признавало, что «болтуны» осуждены ни за что, и им легче было получить менее тяжелую работу.

Хуже приходилось осужденным за «контрреволюционную деятельность» (КРД). Еще хуже — отправленным в лагерь за «контрреволюционную троцкистскую деятельность» (КРТД). Добавочное «Т», как правило, означало, что человека могут поставить только на тяжелые «общие работы» (лесоповал, работа в шахте, строительство дорог), особенно если срок составляет 10–15 лет или больше [1011] .

Но и это было еще не самое худшее. Ниже КРТД стояли КРТТД, осужденные за «контрреволюционную троцкистско-террористическую деятельность». «Я знал случаи, — пишет Лев Разгон, — когда дополнительное „Т“ появлялось в формуляре во время очередной генпроверки, в результате ссоры с нарядчиком или начальником УРЧ [учетно-распределительной части] из блатных» [1012] . Разница в одной букве могла означать разницу между жизнью и смертью, поскольку лагернику с шифром КРТТД не полагалось ничего, кроме самого тяжкого физического труда в штрафном лагпункте.

1011

Е. Гинзбург, т. 1, с. 225; Разгон, «Непридуманное», с. 99—100.

1012

Разгон, «Непридуманное», с. 100.

Подобные правила, однако, не всегда были четкими. На практике зэки постоянно взвешивали возможные последствия своего приговора, пытаясь понять, как он скажется на их жизни. Варлам Шаламов пишет о том, как однажды ему в лагере улыбнулась удача: его отправили на фельдшерские курсы. Но его охватило беспокойство: «Принимают ли пятьдесят восьмую? Только десятый пункт. А у моего соседа по кузову машины? Тоже десятый — „аса“. Литер: „антисоветская агитация“. Приравнивается к десятому пункту» [1013] .

1013

Шаламов, «Несколько моих жизней», с. 119.

Место «политического» в лагерной иерархии определял не только приговор. Хотя «контрики» не имели такого, как у блатных, кодекса поведения и особого жаргона, нередко они рано или поздно примыкали к тем или иным внутрилагерным группировкам. Эти «кланы» политических формировались ради товарищества, ради взаимной защиты или по общности мировоззрения. Они не были четко очерчены — перекрывались друг с другом и с группировками бытовиков — и возникали не в каждом лагере. Но когда они существовали, то могли иметь для заключенного жизненно важное значение.

Самыми фундаментальными и в конечном счете самыми мощными «кланами» политических были те, что формировались на основе национальности или места происхождения. Их роль резко возросла в военные и послевоенные годы, когда намного увеличилось количество арестованных иностранцев и представителей нацменьшинств. Землячества образовывались естественным порядком: прибыв в лагерь, заключенный немедленно принимался искать сородичей — эстонцев, украинцев или даже (в единичных случаях) американцев. Уолтер Уорик, один из «американских финнов», попавших в лагеря во второй половине 30-х, в воспоминаниях, написанных для своей семьи, говорит о том, как объединились в его лагере финноязычные заключенные, чтобы защититься от грабежа и бандитизма уголовников: «Стало ясно, что если мы хотим хоть немного покоя, надо объединиться против них. И мы создали группу взаимопомощи. Нас было шестеро: два американских финна… два финских финна… и два финна из-под Ленинграда…» [1014] .

1014

Warwick, неопубликованные записки.

Национальные землячества различались по характеру. Например, есть разные мнения о том, была ли своя группировка у евреев, или они вливались в общую русскую массу (а когда стало много евреев из Польши — в общую польскую массу). Ответ, судя по всему, зависит от периода, и во многом — от личных пристрастий и взглядов. Многие из евреев, арестованных в конце 30-х в ходе репрессий против партийных и военных руководителей, считали себя в первую очередь коммунистами, а евреями лишь во вторую. Как писал один бывший заключенный, в лагерях все стали русскими — и кавказцы, и татары, и евреи [1015] .

1015

Фрид, с. 235.

Но во время Второй мировой войны, когда, наряду с поляками, в лагеря стали прибывать евреи из Польши, у них начала возникать некая этническая общность. Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой, описывает один лагерь, где начальником швейного цеха — вожделенного, по гулаговским меркам, места работы — был еврей Либерман. «Когда в лагерь прибывала новая партия, он обходил строй, спрашивал: „Евреи есть? Выходи. Евреи есть?..“». Всех евреев он старался устроить в свой цех, спасая от тяжелых общих работ. Он даже изобрел способ помочь двум раввинам, которым по религиозному закону не полагалось работать — можно было только молиться. Для одного Либерман «сделал гардероб. Прибил доску с гвоздями, огородил ее и внутрь посадил старого раввина. Так тот и просидел весь срок у пустой вешалки…». Другому он придумал должность «контролера по качеству». Раввин ходил вдоль конвейера, улыбался и молился про себя [1016] .

1016

Эфрон, Федерольф, с. 123.

Особенно тяжело пришлось евреям в начале 50-х, когда государственный антисемитизм, выразившийся, в частности, в «деле врачей», которые якобы пытались убить Сталина, достиг пика. Но и в эти годы в разных лагерях уровень антисемитизма, судя по всему, был разным. Еврейка Ада Пурыжинская, арестованная в разгар «дела врачей» (ее брата расстреляли за «подготовку убийства Сталина»), вспоминала:

«Я не так уж очень ощущала, что я еврейка, не могу сказать, что меня за это травили».

Но еврей Леонид Трус, арестованный примерно в то же время, рассказывал, как один старый зэк избавил его от нападок ярого антисемита, осужденного за спекуляцию иконами. Старый зэк сказал: «Насчет Христа чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, ты же здесь христопродавец, торговал этим Христом, иконами…». И это разрядило обстановку.

Трус счел необходимым не пытаться скрывать, что он еврей, наоборот, на валенках, чтобы они не потерялись, он нарисовал шестиконечную звезду. В его лагере «евреи, как и русские, ни в какую группу не объединились». Из-за этого, говорит Трус, «самое тяжелое, что было для меня… это одиночество, оттого что я еврей среди русских, все спаяны земляческими отношениями, а я совершенно один».

Западноевропейцам и североамериканцам, оказавшимся в ГУЛАГе, из-за малого их числа трудно было создавать сильные землячества. Да и как они могли бы помочь друг другу? Многих лагерная обстановка привела в полное смятение, русского языка они не знали, пища для них была несъедобна, условия жизни — невыносимы. Вот что пишет о Владивостокской пересылке Нина Гаген-Торн: «…если в бараках привычные советские люди — они могут выдержать пищу из соленой рыбы, даже если она тухловата. Когда прибыл большой этап из арестованных иностранных членов III Интернационала — вспыхнула сильная дизентерия. И началась борьба с ней: внесли кипяченую воду в баки, которые стояли внутри бараков.

Осыпали хлоркой дырки уборных. Поставили бачки с дезинфекционным раствором. Но немки все равно умирали» [1017] . Жалеет иностранцев и Лев Разгон: они,

«попав к нам, так и не могли ничего понять, ассимилироваться, попробовать прижиться. Они лишь инстинктивно жались друг к другу…» [1018] .

Но арестанты с Запада, в частности, поляки, чехи и другие восточноевропейцы, имели и некоторые преимущества. Порой они становились предметом особого интереса и чуть ли не восхищения: люди завязывали с ними знакомство, подкармливали их, относились к ним по-доброму. Поляк Антони Экарт, учившийся в Швейцарии, получил должность в больнице усилиями санитара Аккермана, уроженца Бессарабии:

1017

Гаген-Торн, с. 77.

1018

Разгон, «Плен в своем отечестве», с. 174.