Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

— Отличный выбор, — одобрил Гумилев. — Бодлера я люблю с юношеских пор, и еще Малларме, Верлена.

— У нас с вами схожие вкусы. Собственно, это можно уже сказать по выбору самой прекрасной из женщин. И стихи словно о ней.

— Парижские художники все так хорошо знают поэзию? — спросила Анна.

— Напротив, живопись активно вытесняет поэзию и занимает главное место. Я хотел стать поэтом. И много насочинял. Читать не стану. Довольно этой выставки рисунков — такое самообнажение.

— Н-да… — сник Николай. — С поэтами в этой комнатке перебор… Пожалуй, я попробую вина вашей матушки.

— И мне немного, — попросила Анна. — Ведь мой муж — тоже поэт.

— Черт побери! У меня все стаканы немытые… — спохватился художник, загремев в шкафу посудой. Со звоном разлетелось на полу что-то стеклянное. — Бить посуду плохо, — чуть огорчился Модильяни. — У нас в Ливорно говорили: быть беде.

— А у нас — счастью! — обрадовалась Анна. — На свадьбах специально бьют тарелки, чтобы жизнь супругов была долгой.

— Мы, кажется, тогда разбили только бокалы от шампанского? — насупился Гумилев, вспомнив свадьбу, какую-то полузаконную — без благословения родителей. — Может, надо было весь дедов парадный сервиз ко всем чертям грохнуть? Извините, мсье Модильяни, что говорю по-русски. Это непереводимое идиоматическое выражение.

Гумилев решил возвращаться в Петербург вместе с «аполлоновцами», Анна задержалась на неделю. Мол, не все достопримечательности осмотрела. Просто так лжет и глаз не отводит. Знает, что муж все понял и объяснять ничего не надо. Запрещать бесполезно. Так она хочет. Пока в семье это правило только утверждалось. Николай надеялся изменить «семейный устав» в свою пользу. Но… Не сразу же! О, как он смотрел на Анну из окна уходящего поезда. Душераздирающий взгляд прощающегося навеки. Только сказал, словно между прочим:

— Я жду тебя.

Анна видела насквозь его обмирающее, как под дулом пистолета, сердце — ведь на самом деле не был уверен Гумилев, что она вернется. Любил риск. Русско-парижская рулетка.

Можно сказать, что ясновидение в этот момент посетило Гумилева.

Всю дорогу в Питер друзья подтрунивали над ним и пытались развеселить — напрасно. Медовый месяц непоправимо испортила ложка парижского дегтя.

Глава 2 «И жар по вечерам, и утром вялость, И губ растрескавшихся вкус кровавый». А.А.

Анна увлеклась до самозабвения. Амедео сошел с ума. Впервые оставшись в его мастерской вдвоем, они торопливо бросились друг к другу, как изголодавшиеся. Не хватало рук, ног, слов, губ — в ход шли краски, угольки, стихи, распахнутое в зелень окно, лейка с водой, корзинка черешни, кусок дешевого камамбера… Всё вместе доставляло неисчерпаемые удовольствия. Ведь расписать тела и вывозиться под лейкой, размазывая краски, а потом слизывать друг с друга медовые мазки акварели — неописуемое гурманство. Удовольствие можно усилить лишь одним способом — совместив его с другим удовольствием. А они были молоды, веселы, сумасбродны и жадны до радостей жизни. Сейчас бы сказали: им «снесло крышу» и они «классно оторвались». Он рисовал ее торопливо, схватывая все новые ракурсы, читая свои стихи, в которых она мало что понимала, но голос…

Голос затрагивал все ее женские струны, и тело Анны трепетало. Она тоже читала свои стихи, новые, про него и себя, только что написанные, как молитву, как заклятие — торжественно и серьезно, заломив над головой руки. Он огорчался, что не понимал слов, но выражение ее лица и тело передавали эмоции.

— Твои варварские браслеты прекрасны. Никогда не снимай! Дикий примитивизм — как раз то что надо. И они, именно они подходят тебе! Никаких других, простота и грубость — вершина красоты.

Анна зазвенела украшениями:

— Это настоящие браслеты из Африки. — Распространяться про подарки мужа она сочла излишним.

Дни и ночи перепутались. Их переполняла радость. Есть, гулять по ночному городу, целоваться и заниматься любовью в самых неподходящих местах. Другой мир — другие правила, другое измерение. Измерение страсти. Никогда не был так вкусен сыр, так ароматно вино и так кстати две черешни за щеками Анны — портрет вышел отличный.

— Я итальянский еврей. Мне двадцать шесть. В Париж приехал в девятьсот шестом, чтобы брать уроки у именитых французских живописцев и конечно же — заявить о себе. Пока не заявил, а ведь думал, что мне есть чем потрясти мир. Вообще — не вписался в здешний ландшафт. У меня мало друзей, полезные связи заводить не умею. У меня нет женщины-хранительницы, нет ни капли известности, и вообще — ни гроша. Задолжал хозяйке и зеленщице. — Он улыбался, после каждого невеселого признания запечатлевая темными от вина губами поцелуй на ее теле.

— Так и надо начинать путь к славе! С нуля!

— Э, Пикассо моего возраста, а уже знаменит как черт. И Вламинк… Их выставляют, покупают… — Амедео углем рисовал ее вполне реалистический портрет в стиле Ренуара. — Я умею рисовать и писать красками не хуже Рафаэля. Только у меня совсем другие идеи. Я вижу другое… Всегда воображал тебя — бродил, искал, искал:

Мне душу странное измучило виденье, Мне снится женщина, безвестна и мила, Всегда одна и та ж и в вечном измененье, О, как она меня глубоко поняла… Все, все открыто ей… Обманы, подозренья, И тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла. Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела, Она горячие рождает испаренья…

— Это Верлен! — я тоже помню. — Анна подхватила:

Брюнетка? русая? Не знаю, а волос Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось Со звучным нежное, цветущее с отцветшим; Взор, как у статуи, и нем, и углублен, И без вибрации спокоен, утомлен. Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим.

Захохотав, они обнялись, связанные теперь и Верленом. В цветастой линялой занавеске билась оса.

— Она охотится за нашей черешней! — спохватился Амедео.

— Нет, за мной! Осы меня любят. Половину лета ходила с заплывшим глазом.

— Я уничтожу эту убийцу красоты! — Амедео вскочил, выгнал осу и вдруг огорчился: — Только сейчас понял: ты должна быть неподражаема с раздутым глазом или щекой! Понимаешь — совершенная красота не имеет индивидуальности. Она — как пресная вода из кувшина. Мне нужна натурщица с перекошенным лицом!

— С такими фантазиями ты далеко пойдешь, Амадей. Ты вовсе не похож на неудачника! Ты не против, что я зову тебя так — А-ма-дей?

— Все равно — любимец Бога. Я в самом деле удачник! Сумасшедший удачник! Ты — моя удача. Когда ты приедешь ко мне надолго, я покажу тебе Париж и Лувр — свой Лувр. Ты поймешь, почему твои, именно твои портреты будут висеть там.

Они лежали на продавленном тюфяке — голова Анны на его плече.

— Знаешь, чего я хочу? — хитро улыбнулся он.

— Конечно, знаю…

— Это всегда. А еще — хочу заглянуть в будущее, ну на чуть-чуть! Часто бормочу вот это:

Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали (Хотя задача их разрешена едва ли) На языке небес прочесть судьбу людей И связь у каждого найти с звездой своей, Насмешки злобные в ответ им раздавались, Хоть часто те смешны бывали, кто смеялись!.. Но тайна страшная пленила разум мой…