Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

— Верлен и я ответим тебе — дай ладонь… — Анна приподнялась, закинула за спину волосы. — Ты жутко, жутко талантлив… Нет — больше. Наверно — гений! И еще: ты существо из другого мира — не из богемного. Ты нежный, честный, в тебе нет краснобайства, зазнайства и злости по поводу запоздавшей славы.

— Это все написано на руке?

— Это все знаю я. И еще: ты слишком восприимчив… Ты не сильный, понимаешь? Не настолько, чтобы противостоять искушениям.

— О, нет! — Он рассмеялся, сверкнув великолепными зубами. — Женщины мало привлекают меня… Я совершенно сбрендил на своих рисунках и живописи. А скульптуры? Думаешь, зачем я рисую с тебя кариатид и леплю всяких химер? Я мечтаю оформить храм. В мраморе! Но он не будет похож на все знакомые нам. Он будет иной — ближе к Богу.

Анна вздохнула:

— Ты мог бы найти свою дорогу к храму… Но… Знаешь, твоя линия жизни похожа на линию жизни моего мужа.

— Это же очень хорошо! Вероятно, я тоже стану твоим супругом?

— Мы уже стали… Ты навсегда — мой! — Анна помрачнела. Такой знак на ладони она видела второй раз — линия жизни исчезала в самой середине, словно размытая. Скрыв тревогу, она поспешила изменить тему: — Мне снилось сегодня, что мы с тобой идем по Лувру — в его темных подвалах.

— Не продолжай! — Амедео закрыл ее губы ладонью. — Я видел то же самое! Там была древняя статуя. Она повернулась…

— Египетская царица! — освободившись, выкрикнула Анна.

— Это была ты!.. — Амедео оторопел. — Ты видела мой сон?

— Со мной часто так бывает. И бывает, что сны сбываются.

— Пожалуйста, рассказывай мне все — ты волшебница. Сны — вестники из будущего, я хочу узнать из твоих снов, что будет с нами.

— Завтра я уеду.

— Я тут же умру! — Он обхватил ее. — Не выпущу!

— Нет. Пока меня не будет, ты должен многое успеть сделать. Ты должен подготовить выставку, а я — сборник. Тогда мы сможем отметить встречу в самом прекрасном ресторане. На Эйфелевой башне! Ведь она моя ровесница. Ей тоже двадцать лет.

— Я буду стараться, Анна. Я буду жить и стараться для тебя. — Он окунул лицо в ее волосы, напряженно раздувая ноздри. — Как собака, хочу все запомнить — и никогда не потерять тебя. Стоп! — Он вскочил, поднял за плечи Анну, вытащил в центр комнаты, усадил на табурет. — Это надо было сделать давно — надень тиару! Она выглядит совсем как настоящая, а сделана из папье-маше, я взял ее в театре. Я буду писать тебя египетской царицей.

— Не успеешь! — Анна надела покрытый золотой краской высокий головной убор.

Он быстро подбирал листы бумаги.

— Сейчас надо сделать наброски, портрет потом. Но! О черт! — Амедео куда-то убежал, вскоре с лестницы послышался раздраженный голос хозяйки:

— Но у меня нет острее! Я же не швея. И вообще, мсье Модильяни, я выкину ваши вещи и возьму другого жильца. Нельзя же не платить за такую прекрасную комнату!

— У меня уже купили портрет, на следующей неделе непременно оплачу вам весь долг.

— Амадей… — Анна протянула кошелек, когда он вошел, крутя в руке портновские ножницы. — Прошу тебя, у меня остались деньги, в России я вполне обеспеченная женщина.

Он насупился:

— Никогда, слышишь, никогда! Никогда не предлагай мне деньги. — Тут он заметил на Анне тиару и словно осветился солнцем: — То что надо! Только маленькая деталь… Сиди смирно и зажмурься… — Он щелкнул принесенными блестящими ножницами.

— Ты будешь колдовать? Ты принесешь меня в жертву? — Анна быстро сунула за щеку черешню, в то время как Амедео осторожно расчесывал ее волосы. Потом собрал все назад, оставив пряди надо лбом.

— Ты уедешь. Но будешь отныне парижанка. И Египетская царица. А может — жена фараона. Моя жена. Всю жизнь. — Ножницы хищно хрустнули. Прядь волос надо лбом осталась в его руке. — Чудесно — черная и блестящая. Теперь надо водой зачесать на лоб… Египет!

— Что ты сделал? — Она ринулась к маленькому зеркальцу над умывальником. — О-о-о… — Челка! Торчит в разные стороны. Жуть!

— Ты мне веришь? — Модильяни повернул ее к себе. — Это восхитительно! Вымоешь голову, и все ляжет как надо. Это именно твой стиль, и волосы поймут.

Анна вернулась домой с парижской челкой, в узкой трикотажной юбке и с разбитым сердцем. Конечно, она написала много стихов, хотела оставить их Амадею, очень хотела, но ведь по-русски он не поймет, и стихи станут чьей-то добычей. Она замужем за известным человеком, собирается стать известной поэтессой. Лучше не начинать со скандала — скандал потом, когда об Ахматовой начнут говорить. Везти стихи, такие откровенные, такие смелые, в Питер, чтобы они попались на глаза Гумилеву, — полное сумасшествие!

В ночь перед отъездом Анна выскользнула из отеля, кинула связанные листки в металлическую урну, закурила, пробежала глазами строки, написанные только что: «взгляд янтарный — от солнца подарок, унесу навсегда в снежный край…»Подпалила верхнюю страницу — пламя жадно взялось поедать слова. Вот и второе аутодафе, совершенное над ее стихами. Отчасти — самоубийство. Не обидит ли это Музу? Не дожидаясь полиции, она огляделась и спокойно вернулась к комнату отеля к собранным чемоданам.

Глава 3 «Ничего не скажу, ничего не открою Буду молча смотреть, наклонившись, в окно…» А.А.

Гумилев встретил ее на вокзале и даже выглядел счастливо.

— Я соскучилась, милый… — выдавила она, мысленно посылая эти слова в Париж.

— Уже? — съязвил Николай, бесновавшийся от ревности все дни.

— Николай, вы хотите затеять семейную сцену? Извольте. Но не на вокзале. Это смешно.

— Я решил предоставить все суду вашей совести. Воображаю, как вы будете мучиться, бедняжка.

— Тем более что никаких доказательств, кроме ревности, у вас нет.

— И этой челки! Только не говорите, что ее таким изысканным манером выщипали парижские мастера.

…Анна поправит прическу у мастера, с упоением перескажет парижскую историю Вале Тюльпановой и постарается стать примерной женой. Вот только если бы можно было избежать близости… В постели с мужем она ощущала себя как на допросе и, не желая притворяться, несколько раз была близка к тому, чтобы открыть правду.