Гурко. Под стягом Российской империи

Александр снял шинель и папаху. Расшитый золотом стоячий воротник мундира уперся в бритый подбородок. Пальцами пригладил низкие, тронутые сединой бакенбарды и пышные, чуть приподнятые на концах усы. Несмотря на годы, император сохранил военную выправку.

Александр посмотрел в окно. Унылые фабричные бараки, прокопченные заводские корпуса, свалка мусора. Царь недовольно поморщился. Он не любил окраины, населенные рабочим людом — источники смут, нарушения порядка и, сколько помнит себя, избегал появляться за фабричными заставами. Разве что вот так, из окна поезда, когда ехал в Москву, или из окна кареты, следуя за город. Александр резко обернулся, сказал категорично:

— Кампания, Дмитрий Алексеевич, должна завершиться к зиме.

Милютин промолчал.

— Вы сомневаетесь?

— Исход кампании, ваше величество, зависит от нескольких факторов: в первую очередь — чем нас порадует наш канцлер, князь Горчаков. И, конечно же, насколько главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич и его штаб будут придерживаться диспозиции Генерального штаба.

Царь вскинул брови:

— Вы так уверены в планах Генерального штаба?

— К этим разработкам, ваше величество, имеем непосредственное отношение я и генерал Обручев.

При имени Обручева царь хмыкнул:

— В таланте штабном сей генерал, может, и преуспел, но его бывшая приверженность ко всяким нигилистам не делает ему чести. — Нахмурился. — Будучи в Лондоне, как помните, он встречался с государственным преступником Герценом. А общение с вольнодумцем Чернышевским? Да и отказ выступить на подавление польских мятежников бросило тень на его мундир.

— Ваше величество, стоит ли вспоминать грехи молодости?

— Грехи молодости, говорите вы?

— Да, ваше величество.

— Не защищайте. Вы ведь тоже грешили всякими идеями. Я не забыл. — И погрозил пальцем.

Милютин нахмурился. Александр сделал вид, что не заметил недовольства военного министра, однако разговор изменил:

— Двадцать отмобилизованных нами дивизий уже стоят на Дунае. Теперь, когда Порта отклонила Лондонский протокол, отказав Боснии и Герцеговине в автономии, а Черногории и Сербии в территориальном расширении, мы дали распоряжение на мобилизацию еще семи дивизий, вы, Дмитрий Алексеевич, колеблетесь в сроках?

— Нам, ваше величество, пока неведомо, как поведут себя Франц-Иосиф и Вильгельм. Пока мы предполагаем, а Господь располагает. Бывают ситуации, когда даже наш всесильный дипломат Александр Михайлович оказывается бессильным.

Милютин отдернул шторку с карты Балкан.

— Генерал Обручев убежден: турецкое командование постарается уклониться от боя и изберет тактику сидения по крепостям Силистрия — Рущук — Шумла — Варна. Прежние неудачи российских войск объясняются нашим стремлением овладеть данным мощным укрепленным районом. Ныне мы не станем воевать их крепости, на что потребуются многие месяцы, если не годы.

— Есть ли какие уточнения по плану кампании?

— В принципе Генеральный штаб оставляет все в первоначальной диспозиции, разработанной генералом Обручевым: сосредоточив армию в Румынии и прикрываясь со стороны Австрии крупными силами кавалерии, немедленно выйти к переправе через Дунай, — палец министра скользнул от Оряхово к Систову. — Эти пункты имеют естественную береговую защиту и неприятель нас меньше всего ожидает.

Император промолчал. Милютин продолжал говорить:

— Генерал Обручев считает, из трех операционных направлений — приморского, центрального и западного — наиболее приемлемым центральное: Систово — Тырново — Адрианополь — Константинополь.

— Почему? — прервал царь.

— Как мы уже докладывали вам, ваше величество, предложенный путь — кратчайший к Константинополю. Он пролегает по территории, населенной в основном дружественным болгарским народом. Вместе с тем, отдалив боевые действия от Черноморского бассейна, мы не позволяем противнику воспользоваться своим преимуществом на море для удара во фланг и тыл Дунайской армии.

— А кто возглавит нашу группировку войск в районе Рущук — Варна?

— Ваше величество, великий князь намерен передать ее цесаревичу.

— Я не случайно спрашиваю. Сосредоточение турецких войск в этом районе может угрожать нашей центральной группе.

— В генеральном штабе это понимают, ваше величестве, и оттого мы обязаны держать здесь нашу усиленную группу.

Царь кивнул:

— Прекрасно.

— Однако, ваше величество, в данной диспозиции мы постоянно ощущаем дыхание австрийских солдат на наших затылках. А у армии, коей постоянно угрожает удар с тыла, действия скованы.

— Будем уповать на милость Божью.

— И на канцлера, князя Горчакова, — пошутил Милютин.

— Босния и Герцеговина — слишком дорогая цена за относительные гарантии, — проворчал Александр. — Император Франц-Иосиф решил сожрать больше, чем вместит его габсбургское брюхо.

— Ваше величество, у Габсбургов аппетиты всегда алчные.

— Да, — согласился Александр и добавил: — Видит Бог, Россия стоит перед необходимостью. Без нейтрализации Австро-Венгрии в этой войне мы не освободим славян. — Помолчав, неожиданно для Милютина сказал: — Понимаю вашу неудовлетворенность, Дмитрий Алексеевич, вам хотелось бы видеть в действующей армии на первых ролях генерала Обручева, но у меня есть братья и я должен с ними считаться. — И чуть погодя: — На приеме генералов Дунайской армии я в коий раз убедился, что российские солдаты горят желанием скорее вступить в войну, дабы освободить славян от турецкого ига. Пожалуй, их общее мнение выразил генерал Гурко. Мы, говорил он, считаем это нашей святой обязанностью.

— Да, ваше величество, таково настроение армии.

— Похвальное рвение.

Император прошелся по вагону, задумавшись. Наконец остановился, глянул Милютину в глаза:

— Ваш брат, Николай Алексеевич, был мне опорой в столь сложном вопросе, каковым являлась крестьянская реформа. Признаюсь, меня пугал его либерализм, но, когда решалось: быть крестьянину свободным или нет, мне импонировали взгляды вашего брата. Нынче, по истечении пятнадцати лет, меня страшат равно два слова: либерализм и нигилизм.

После ухода военного министра царь подсел к столу. Дежурный офицер подал кофе и печенье. Однако Александр к еде не притронулся, под мерный перестук колес он прикрыл веки, думал о том, что Рейхштадтское соглашение в любой момент может оказаться непрочным. Андраши наглец, а Бисмарк коварен. Когда, вложив свое охотничье ружье в чехол, Бисмарк занялся политикой, уверяя, что объединит германские княжества под эгидой Пруссии, Европа хохотала над безумным скандалистом и дуэлянтом. Однако, смеху вопреки, королевские гренадеры промаршировали по дорогам княжеств, нанизывая их одно за другим на прусский штык, будто баранье мясо на шампур. И тогда лица державных правителей вытянулись от удивления и негодования. Но было уже поздно. Прусские генералы вышли на границы Франции и через цейсовские стекла разглядывали ее сочные луга, а их усатые бомбардиры выкатывали на огневые позиции стальные крупповские пушки.