Гуси-лебеди

– Нам бояться нечего. Мы не буржуи какие.

– А я - буржуй!
– прищурился дьякон.

– Потолще нас.

– Дело не в буржуях, - сказал Иван Матвеич.
– Дело в политике. Дьякон гнет направо, жизнь ворочает налево, в этом и разница вся.

Дьякон сконфузился. Размахивая шляпой, потащился к себе, но, не дойдя до крылечка, неожиданно вернулся назад.

– Значит, вы сочувствуете им?

– Я всем сочувствую, кто стоит за бедных, - крикнул Иван Матвеич.

– Да вы знаете, кто там?

– Знаю!.. Пролетарии всех стран...

Долго дьякон смотрел на псаломщика в большом недоумении.

– Постойте-ка. Вы какой партии? Ведь вы большевик.

– Я вот какой партии, - сказал Иван Матвеич, загибая пальцы на левой руке.
– Чтобы не было утесненья на земле - раз. Чтобы жилось каждому хорошо - два.

– Ну да - большевик!

Опять дьякон долго смотрел на Ивана Матвеича, будто увидел впервые его, потом сурово нахмурился.

– Вам придется уйти из псаломщиков, потому что вы явный большевик, а большевики не признают религии... У них другая философия... Немецкая.

– Ну, что же! Немцы тоже хорошие люди.

– А если вас в татарскую потащут?

– Куда угодно пойду.

Был Иван Матвеич старик пятидесяти лет, высокий, сутулый, с монгольской бородкой, украшенной проседью. В молодости служил церковноприходским учителем, под старость ушел в псаломщики. Пьяненький воспламенялся, кипел, топал ногами на обидчиков-попов:

– Аспиды! Живого человека едите...

Трезвый шел извиняться. Осторожно сморкался в клетчатый платочек, пахнущий мылом, ласково улыбался черными сконфуженными глазами. Шесть лет усиленно готовился он на дьякона. Три раза ходил на экзамен в епархию, напевая дорогой псалмы и стихиры, три раза возвращался отвергнутым, принося домой впалые почерневшие щеки. А когда наставники выгнали из духовного училища сына Владимира за малые успехи, ходил к благочинному с низким поклоном искать правосудия. Благочинный в золотых очках встретил на кухне, не понял, не выслушал, сделал замечание:

– Слухи про вас нехорошие - со священниками вы будто не ладите. Правда?

– Правда!
– сознался Иван Матвеич.

– Почему не ладите?

– Обидчики они, отец благочинный, истины в них нет.

Благочинный снял золотые очки, посмотрел на Ивана Матвеича повнимательнее.

– Это вы Воздвиженский?

– Я.

Повернулся благочинный, пошел. Иван Матвеич вдруг переполнился, перегородил дорогу. Не узнавая своего изменившегося голоса, крикнул в испуганное лицо:

– Фарисей!

Дома сказал жене:

– Мошенники все: и попы и епископы.

Настасья Марковна заплакала, но старик насмешливо сказал в утешение ей:

– Побереги слезы, годятся репу полить.

Представил он свою жизнь, прошедшую в покорном молчанье, и захотелось ему порвать многолетнюю паутину, сотканную нуждой, лицемерием и слабостью, захотелось прожить недожитое время уже не на клиросе и не с дьяконской лентой в руке...

6

За утренним чаем Никанор обиженно говорил, постукивая ложкой по блюдцу:

– Я не позволю вам больше шататься. Будет! Я перегорожу эту дорожку. Скажите, пожалуйста, они повадились бог знает куда, подружились бог знает с кем. Да что это - шутки?

Сергей незаметно бросил хлебным мякишем, скатанным маленькой пулькой, попал Валерии в глаз. Валерия сморщилась, закрылась, точно плакала. Никанор торжествующе продолжал:

– Друзей завели. Они ведь свои, а вы чужие. Случись несчастье какое, на вас все и опрокинутся.

– Какое несчастье?
– спросила Валерия.

– А ты не знаешь - какое? На каждом шагу одни только гадости.

– Убить могут!
– подсказала попадья.

– Убить могут везде, - разжигал Сергей.
– Безопасного места теперь не найдешь. Да и вообще странно немного. Народ ходит в потемках, не знает, к кому прислониться, а вы хотите, чтобы мы не выглядывали...

– А ты знаешь, к кому прислониться? Оратор.

Пока спорили, вошел Ледунец в расстегнутом пиджаке, направился прямо к столу, громко стуча каблуками солдатских ботинок, протянул Сергею немытую руку.

– Чай да сахар милости вашей.

– Милости просим!
– по-деревенски пропела Валерия.

Ледунец и с ней поздоровался за руку, повернулся к Никанору:

– Здрасти, батюшка!

Попадья не захотела дожидаться приветствия, поплыла из столовой в спальную.

"Какое нахальство!
– подумал Никанор, разглядывая Ледунца.
– Так прямо и лезет, лошадь".

– Ты что?
– спросил он, стараясь благословить протянутую руку.
– Не с требой?

– Ну, с требой! Какая там треба! Мы ище поживем с новой свободой. В гости пришел к тебе.

Никанор удивился. Встал, прошелся, снова сел, сердито сказал:

– Самовар остыл.

– Самовар не беда, - подмигнул Ледунец играющим глазом.
– Было бы сердце горячее, самовар поставить можно сызнова.

Валерия слегка разрумянилась, сконфуженная Никаноровой грубостью, поглядывая на отца, говорила глазами ему: "Ах, какой вы, папа!"

Сергеи оказался смелее:

– Лелька, вымой стакан!

Никанору объяснил:

– Это ко мне. Садись, товарищ!

Ледунец вытащил кисет, скатанный трубочкой, скрутил папироску, с удовольствием выпустил целое облако сизого дыму через обе ноздри. Заглядывая в зал, где стояла мягкая мебель в парусиновых чехлах, плевал он под ноги, растирая плевки, чвокал, удивлялся, крутил головой:

– Избенка ничего у вас! С разными комнатами.

А когда увидел себя в большом зеркале с головы до ног, удивленный, воскликнул:

– Вот так я! Гляди, какой молодец. Усики хорошо подделать, да рубашку новую надеть - парнишка!

Валерия с Сергеем улыбались. Никанор сидел как туго натянутая струна, готовая лопнуть. Ледунец не обращал внимания. Ощупывал вещи, прикидывая их на рубли, замечал, что где поставлено. Было похоже, что он собирается поселиться в поповском доме. Когда нагляделся, спросил у Сергея, показывая на портрет в багетовой раме:

– А это кто?

– Епископ.

– Какой епископ?

– Ну, архиерей.

– Архирей! Здоровый, видать. Это ты про него рассказывал нам?

– Что рассказывал?
– насторожился Никанор.

– Богатый больно, деньгу зашибает большую.

– А-а, деньгу!
– кричал Никанор.
– Религию хотите заплевать? Престол уронить?

Жидкие волосы у него падали на лоб, бороденка трепалась. Бегал, подпрыгивал он, размахивая руками, неистово кричал:

– Все уронили, безбожники! Все!