Гуси-лебеди

– Немножко похоже на митинг, - холодно пожал плечами Павел.

– Ну, что же! Не важно, как я говорю, важно, чтобы меня поняли.

– С вами нельзя говорить.

– Бесполезно. В том, что мы думаем, вы не разубедите нас, а переливать из пустого в порожнее - какой толк?

Несколько секунд Павел стоял молча, разглядывая Петунникова.

– Горячий народ! Вы обещаете молочные реки с кисельными берегами. Манной небесной хотите посыпать землю.

– Мы ничего не обещаем. Мы только указываем беднякам: "Берите, это ваше, по праву принадлежащее вам, но берите не в одиночку, каждый себе, а путем организованной борьбы".

– Да с кем борьбы?
– крикнул Павел.
– Для меня понятно, когда вы берете имение графа, дворянина, помещика, но когда травите зажиточного мужика, сколотившего лишнюю сотню рублей, тут уж извините, пожалуйста. Я не могу черное называть белым...

Вошел Федякин в зеленой рубахе, подпоясанной ремешком. Старая солдатская фуражка сидела боком на голове у него, в угловатой фигуре чувствовалось скрытое раздражение. Павел, сдерживая себя, словно коня на крутых поворотах, обиженно продолжал:

– Разве богатые мужики не работают от зари до зари? Разве у них не такие же мозоли на руках?

Федякин неожиданно поднялся, собирая морщинки на лбу, взглянул на Павла потемневшими глазами.

– Ты погоди мозоли считать. Вот сужет: у твоего тятяшки мозоли, и у моего тятяшки мозоли. Твой тятяшка работал, и мой тятяшка работал. Твой тятяшка наковырял пятистенную избу с палисадником во всю улицу, а мой, дай бог ему здоровья, до сих пор не вылезет из свининой гайнушки. Это как понимать?

– Чего же вы хотите?

– Чего нам хотеть!.. Подравнять немного надо.

– Удивительная публика!
– обиделся Павел.

Он уже не мог говорить, не мог и оставаться с этими людьми. "Мохнорылый" Федякин, недавно работавший поденщиком на отцовском дворе, казался невыносимым со своей мужицкой ученостью. Упорство его делало Павла бессильным, нервировало, загоняло в тупик. Оставалось одно: или играть в открытую, или тенетить, кружиться в ненужных пустых разговорах. Унося невысказанное озлобление, Павел на пороге остановился, подергивая ресницами:

– Не забывайте, товарищи: русский народ не дожил до того культурного уровня, чтобы строить жизнь на началах социального порядка.

– Да, мы дураки!
– крикнул Федякин.
– Только вы с тятяшкой умные.

– Не надо!
– остановил Петунников.
– Зачем ругаться?

Федякин посмотрел на учителя сухим подозрительным взглядом:

– Ты ко мне?

– Ну ладно, ладно.

– Ты меня не останавливай! Будешь останавливать, я и с тобой поругаюсь...

– Фу ты, черт возьми!
– стукнул Петунников клюшкой.
– Ты не понимаешь меня.

– Понимать-то нечего, порченый ты. То поднимаешься - рукой не достанешь, то начнешь колтыножить. Не люблю я таких. По-моему, рубить так рубить, нечего дергать. Какой с ними разговор? На словах они всегда осилят нас. Пускай говорят, а мы будем действовать, коли решили по-своему повернуть.

Напротив через дорогу стоял Василий Карбыш с лопатой в руке, плевал под ноги. Подальше - Корытин бил лошадь кнутовищем по глазам. Лошадь, вырываясь, прыгала, мотала головой, и Корытин, замахиваясь, прыгал, мотал головой. Карбыш равнодушно поплевывал. В переулке у Селитовых травили собак. На них наскакивал молодой Селитов с длинным ременным кнутам, без шапки, враспояску, с огромной всклокоченной головой. Резал кнутом, перегибаясь над собачьей сцепившейся кучей, неистово гоготал.

Улицей прошли двое пьяных. Самушкин, богатый, и Орешкин, "турецкая душа". Было похоже, что они плывут на волнах, опрокидываясь то назад, то наперед.

– Ты мнение обсказывай!
– кричал Самушкин, расстегивая пиджак.
– Хлеба мы вам все равно не дадим. Драка будет, ежели нахрапом полезете.

– Кум!
– мотался Орешкин.
– Паук ты!

– Постой, постой. Вставай на мою точку, - упирался Самушкин.
– Ты думаешь, мне хлеба жалко? Не-эт, кум, хлеба мне не жалко, целу улицу могу прокормить, ну, только сам понимаешь, какая у нас положенья. На ножи полезем!

Орешкин бил кулаком по груди.

– Кум, не говори мне эти слова! Ты знаешь, что я могу с тобой сделать? Ударить могу, рестовать. Хоша ты и кум мне, люблю я тебя, ну, а ежели ты против нашей партии становишься - дело сурьезное. Ты признаешь волю народа?

Орешкин вдруг оторвался от Самушкина, закачался и, падая, закричал:

– Кум, не дерись!

Хотел было подняться, становясь на четвереньки, а ноги не слушались, разъезжались. Упираясь глазами в землю, кричал:

– А-а, ты эдак, ведьма? Перегрызу!

Петунников отвернулся:

– Вот что меня мучает.

– В семье не без урода, - спокойно ответил Федякин.
– В хороших зернах ухвостье есть и в ухвостье есть хорошие зерна. Свету побольше пустить надо, без глаз сидим.

Странным казалось Петунникову: невзрачный мужик, подпоясанный узеньким ремешком, имеет над ним подчиняющую силу. Странным было и то, что твердые, продуманные мысли высказывает не он, Петунников, кончивший учительскую семинарию, а все тот же невзрачный мужик в солдатской рубахе.

– На стариков наплевать!
– говорил Федякин.
– Их не переделаешь, да и не с ними наша дорога. С молодыми надо заняться. У меня мысленка одна в голове сидит. В городах есть театры. Кто к вечерне идет по старой привычке, кто в эти самые театры. Вот и я думаю: давайте и мы отчубучим.

– Не выйдет! Артисты нужны, - усомнился Петунников.

– А мы кто? Мы самые и есть артисты. Всю жизнь хотим перевернуть. Какие же мы большевики, если театр завести не сумеем? Чихнуть на нас - только.

– Сложное дело - не выйдет!

– Опять двадцать пять, - горячился Федякин.
– Не делали, а уж не выйдет. Чай, нам не на продажу. Раз не выйдет, в другой раз выйдет. В другой не выйдет - в третий попробуем.

В комнату влетел Ледунец, раздувая ноздрями, как загнанный конь, проскакавший без отдыху несколько верст. Путаясь, рассказал: бедные требуют хлеба по твердым ценам, богатые показывают три пальца.

– Айдате!

Улицей проскакал верховой в раздувающейся рубахе, кто-то прошел с подожком, медленно волоча усталые ноги. Целой группой двинулись "самостоятельные": Михаила Данилыч в кожаных калошах, надетых на новые чесанки, Михаила Семеныч в суконной фуражке с широким теплым верхом, Лавруха Давыдов, Суровы отец с сыном, Лизаровы два брата. Из переулка, пересекая дорогу, выскочил ничего не видящий Синьков с дубовой рогулькой в руке. Вслед за Синьковым вынырнул Серафим, бегущий мелкими ягнячьими шагами.