Хаджи Ахилл

* * *

Но в праздничный день, в подпитии, Хаджи Ахилл был прямо прелестен. Без шапки, в кафтане с засученными рукавами, держа иерусалимский чубук в руках, он становился на улице, у дверей в кофейню, и начинал свои бесконечные филиппики и проповеди перед кучкой любопытных, которая с каждой минутой росла. Голос его разносился по всей площади, зычный, могучий, неиссякаемый. Слушатели напрягали слух, стараясь вникнуть в смысл произносимых им слов и фраз, следовавших друг за другом в ускоряющемся темпе, сливаясь, рассеиваясь во все стороны, теряясь в пространстве! Он изобличал, судил, возмущался, осыпал разных лиц сарказмами, отпускал многозначительные шуточки, делал тонкие намеки, метал налево и направо ловко нацеленные эпиграммы. Все вокруг обливал он ядом насмешки. Для каждого у него находилось меткое словечко; ему были известны все прошлое, все слабости и смешные стороны любого из присутствующих. Кто бы ни проходил мимо — будь то священник, женщина, старик, турок, — каждому приклеивал он подходящий эпитет, никого не обделял язвительным замечанием. Он сыпал всякими остротами и bons mots (остроты – франц.), импровизировал стихи, произносил философские афоризмы, конечно, соответствовавшие его устарелым понятиям и простонародной речи, но нередко поражавшие вас своей верностью, — так что, вложенные в уста Вольтеру или какой-нибудь другой знаменитости, они затверживались бы наизусть решительно всеми. Потом он хватал свою заветную булгарию и с неподражаемым искусством бренчал на ней и пел; потом оставлял ее и начинал опять говорить; потом брал ее опять в руки и бренчал — так что, когда он отдыхал, говорила булгария, а когда отдыхала она, говорил он, — и звон, шум стоял нескончаемый.

— Дети… слушайте! Я — старый человек, скоро помру! Эти золотые руки в земле сгниют… Запомните слова мои: вы — корабль, а я капитан — видавший виды командир корабля… Этому не правда дорога, а тяжба… Дурак, когда молчит, словно запертый сундук, где пусто… Райка, ешь, пока живот свеж!.. Дом без жены да муж без монет — хуже нет!.. Одни говорят, как думают, а другие думают, как говорят. Ветер сосну с корнем выворачивает, а паутины прорвать не может… Красота грузинская, ум еврейский, язык армянский, высокомерие греческое, свирепость турецкая, мука болгарская!.. Все живое других кормит: навоз землю, земля желудь, желудь свинью, свинья нас, мы турок, турки султана, султан блох, а блохи, может, других блох… Дивлюсь я уму Х. Г., богатству И. П., хитрости П. Р., учености А. Л. и походке Н. И… Когда в Царьграде пожар будет, трех сортов люди туда кинутся: одни гасить, другие жариться, третьи воровать!.. Армия прусская, сила русская… Московское войско ест хлеб черствый, как кость, черный, как деготь, кислый, как уксус, горький, как яд!.. Царь турецкий — разбойник дерзкий… Коли деньги есть — Христос воскрес, а коли нету — смертью смерть… Недойную корову режь, бесплодное дерево руби, кто за кофе не платит — того вон гони… Помрет бедняк, попы: м-м-м! Помрет богач, попы: о-о-о!.. В Индии один камешек пять тысяч грошей стоит, в Сопоте за целый воз камней один грош дают… Московцы дьявола чертом кличут… Дружные овцы гору переходят; несогласные волки порознь бродят… Жениться задумал — смотри, чтоб у невесты печная труба не плетенкой обмазанной была, а цепь для котла — не деревянный крюк.

Ганчо-зайцу он говорил:

— Люди ловят зайцев в лесу, а ты в село прибежал.

Троянцев дразнил:

— Голова брита — ну и уши торчком.

Прибауткам его не было конца, эпиграммы невозможно перечислить!

Но в конце концов Хаджи Ахилл, вдруг прерывая свои разглагольствования, уходил в кофейню, объявив развесившей уши толпе:

— Будет с вас. Ежели я вам все перескажу, что ж у меня в голове останется?

Как-то раз мастера Христоско и Митко договаривались у него в кофейне с родными одного умершего богача, отличавшегося весьма ограниченными умственными способностями, насчет надписи, которую надо было высечь на мраморной могильной плите.

— Да напишите: скотиной родился, скотиной помер. Вот и все, — проворчал Хаджи Ахилл.

Накануне восстания общее возбуждение захватило и Хаджи Ахилла; он достал и начистил свое копье. Нередко в присутствии посетителей он подбрасывал, ловил и снова подбрасывал его, упражняясь в разнообразных приемах копьеметания. С помощью этого оружия, сохранившегося от эпохи троянской войны, он рассчитывал поддержать повстанцев. При этом он делал проходившим мимо кофейни или заходившим к нему побриться туркам разные тонкие намеки, с необычайным искусством трунил над ними и запугивал их, в то же время не давая им возможности догадаться об ожидающей их беде.

Как-то раз, брея голову одному турецкому крестьянину, он произнес вполголоса, нараспев:

— В писании сказано, что ежели тыква не дает плода, надо ее срубить и собакам выкинуть… И нынче бы можно… но погожу… потому — ученый человек… да, да!

В другой раз онбаши, сердитый турок, застав его в нетрезвом виде и заметив, что он что-то слишком громко покрикивает на прохожих, приказал жандарму:

— Алын шуку! (Забери его!)

— «Забери» — плохое слово, онбаши, — возразил Хаджи Ахилл, трогаясь под конвоем в конак, и запел на церковный лад: — Покайся, грешный агарянин! «Забери» — плохое слово! Я тебе скоро тоже два словечка скажу… Это — промысел божий!

Вскоре после этого он был арестован за неуплату налога. Бимбашия (судебный исполнитель) расхаживал по конаку. Хаджи Ахилл наблюдал из своей норы за любовными сценками из домашнего быта петуха и кур. В результате неизвестно какого психологического процесса, протекавшего в голове его, он вдруг воскликнул:

— Отпусти меня, эфенди, а то плохо будет… Дорого за это заплатите… Ей-богу, плохо будет… Трех месяцев не пройдет, духу вашего здесь не останется. Всего лишитесь… Так у Мартына Задеки сказано!

— Что там блеет этот козел? — громко осведомился бимбашия.

— Это пьяница, эфенди… Говорит, деньги, мол, у него были, — испуганно забормотали стражники-болгары.

Когда, наконец, появились в Сопоте первые казаки генерала Гурко, Хаджи Ахилл, не помня себя от радости, бросился на одного бывшего чорбаджию и стал душить его. Председатель временного городского совета приказал стражнику Михалю:

— Михаль, отведи Хаджи в тюрьму.

Хаджи Ахилл, устремив на председателя отчаянный взгляд, воскликнул:

— Пятьсот лет в тюрьме — и опять тюрьма?

Хаджи Ахилл видел когда-то, как на Пере (часть Стамбула, населенная европейцами) европейские купцы в два счета заключали сделки у себя в конторах, не сбавив ни аспры с заранее объявленной покупателю цены. Он следовал их примеру.

— Сколько возьмешь за бритье, дедушка Хаджи? — спросит какой-нибудь крестьянин.

— Грош.

— А за двадцать пар нельзя?

— Пятьдесят не возьму…

А иной раз, желая подшутить над упорно торгующимся клиентом, говорил:

— Можно, можно. Садись!

Тот садился. Хаджи Ахилл обвязывал ему шею полотняной тряпкой, обривал полголовы, обтирал выбритое место и подносил клиенту зеркало.

— Готово!

Крестьянин с изумлением обнаруживал, что обрит только наполовину.

— Как? Почему же ты не обрил мне всю голову? — огорченно восклицал он.

— За полцены — полработы, — спокойно отвечал Хаджи Ахилл, набивая себе трубку.

В другой раз сцена несколько изменялась.

— Дедушка Хаджи, сколько возьмешь бороду побрить? — спрашивал посетитель.

— Грош.

— А за тридцать пар не пойдет?

— Можно, но с условием: ты сам себе бороду намылишь вон в той луже. Вот тебе мыло.

Как в первом, так и в данном случае клиент тотчас соглашался уплатить грош.

А однажды Хаджи Ахилл устроил совсем оригинальную проделку.

— Дедушка Хаджи, сколько с меня возьмешь, чтоб побрить и умыть?

— С тебя шестьдесят пар.

— Шестьдесят пар? Да ты с ума сошел! Этой работе красная цена грош… Бери грош.

— Лошадиная башка, — проворчал Хаджи. — Ладно, садись.

Обвязал шею клиента тряпкой, засучил рукава, подал ему таз, дернул цепочку у него над головой, повесил котелок, повернул деревянный кран бочонка с водой и принялся старательно намыливать «лошадиную» голову. Когда эта голова стала похожа на большой снежный ком, вроде тех, какие ребята катают зимой по снегу, Хаджи Ахилл перестал намыливать, вытер себе руки, тихонько вышел на улицу и отправился навестить две-три корчмы по соседству. Долго пришлось ждать его возвращения клиенту с головой, покрытой толстым слоем густой и едкой пены, не позволявшей ему ни раскрыть рот, ни поглядеть вокруг, ни хотя бы оставить полный мыльной воды таз, от тяжести которого руки у него дрожали как лист. Через солидный промежуток времени почтенный Фигаро вернулся в веселом настроении, схватил булгарию, сел против бедного мученика и запел: