Хаидэ

«Кто кому рыба, а кто — рыбак… Найденный черный не будет забран в черные земли. И светлая не отправится следом — рыбой за наживкой, насаженной на крюк темноты. Вам выпала честь, северные братья. Берите обеих женщин. Ваш Горм силен, ум его точен, действия выверены. Вы справитесь. Щедрого меда вашим цветам, толстых пчел. А после расскажете нам, чего достигли».

Жрец-Пастух выдохнул и отнял ладони от рук Ткача и Охотника. Аккуратно сложил руки на коленях и раскрыл водянистые глаза, вперив взгляд в Видящего, что сидел напротив. Что ж, теперь они предоставлены сами себе. И это разумно, ведь после утраты черной сновидицы некому держать нити человеческих страстей. А вне сна черные земли далеки, никто не сумеет вовремя прибыть оттуда ни с вестями, ни с помощью.

«Или помехой наших делам»… Пастух молчал, обдумывая то, что уже случилось и впервые было проговорено в общих мыслях. Помехой… Если бы светлая не была так сильна, не путала бы стройные планы, никакая помощь не нужна была бы из-за огромного океана. Но, умывая холеные руки, дальняя шестерка оставляет за собой право после воспользоваться плодами трудов северян. И право на сожалеющую укоризну, если они не справятся. Да если бы не княгиня, госпожа темных ядов Ахатта давно сгорела бы в погребальном костре, добралась до своего небесного Беслаи и принесла ему в дар сердце, полное отравы. Она была так послушна до поры. Пока не решила кинуться за помощью к сестре. Но что причитать. Узор ткется именно этот и надо плести его, до завершения.

— Мы избраны для великих дел, — Пастух поднял белые ладони. И продолжил будничным голосом:

— Ткач, призовешь кормилицу Теку, отнесете мальчика спящей. Видящий, проследи, как это будет.

— Да мой жрец, мой Пастух, — ответили оба, простирая ладони.

Пастух грузно встал и, не оглядываясь, вышел в проем, откидывая ковер, раскрывшийся узкой алой пастью. Жрецы гуськом выходили следом. Высокий и хмурый Охотник искоса глянул на Ткача и тут же отвел взгляд, чтоб не мелькнула в нем даже крошечная искра взаимного понимания. О том, что Пастух бросает этих двоих — Ткача и Видящего так же, как бросили шестерых заморские братья. Чтоб делали сами, а он мог бы сурово взыскать, если сделанное будет не совершенно.

Ткач знал, почему отводят глаза другие. И не печалился, потому что сам поступил бы так же. Сложив руки на животе, шел сам по себе коридорами, изредка вынимая раскрашенные пальцы из вышитых рукавов и рассеянно касаясь коленопреклоненных мужчин и женщин. Где-то там, сразу уйдя в сторону, отправился готовить Ахатту Видящий невидимое. Так же не посмотрев на Ткача.

В большой пещере ковров было тихо. Усталые мастерицы собирали с каменного пола обрывки цветных нитей, кормили ими толстых пауков, качающихся под потолком на паутинных качелях. К утру те наплетут новой пряжи, самой красивой, для тонкого узора. Другие ворочали мешки, набитые лесным добром — хвоей, шишками, ветками тиса и синюшки, сушеными травами. Все это спрядется, вплетаясь, под веселые и грустные песни.

— Тека, — сказал Ткач.

Умелица повернулась, на глазах старея широким лицом. Вытерла покрасневшие руки о край чистого передника.

— Пойдем, драгоценная Тека. Твой день настал.

Не дожидаясь, когда женщина бухнется на колени, повернулся и пошел, мерно шелестя жестким подолом и слушая торопливые шаги за своей спиной.

Тека шла, держась глазами за уверенную спину и не видя ее, просто следила машинально, чтоб не побежать и не уткнуться в жреца. Торопилась, пылая щеками, полная яркой и боязливой надежды. Она идет спасти сыночека! Только бы не сделал ему плохого ее жрец, ее Ткач. Наконец он позволит отдать мальчика матери. Та, конечно, проснется, какая мать не проснется, почуяв у груди сына! А вдруг не проснется? Как же без Теки будет Кос? Да он-то ладно, его любая утешит, хотя никто не пожарит ему грибов, как любит. А мальчики? Ее маленькие цари. Кто заберет их, если Тека не справится и ее вплетут в узор тайного ковра или опустят в ленивый мед?

— Пусть бы не вы.

Ткач быстро оглянулся, и она споткнулась под его пристальным взглядом.

— Ты что бормочешь?

— П-песню. Песню, мой жрец, мой Ткач, просыпальную, для сыночека спящей.

Жрец возвел глаза к каменистому потолку с кругами копоти и усмехнулся. Эти люди…

В медовой пещере стоял голубоватый свет, и кусты были черными, как тучи, усыпанные мертвыми звездами белых цветов. Зеленые светляки медленно пролетали, оставляя за собой тончайший след светящейся пыльцы, садились на черное, покачиваясь, и срывались вниз, уползая в кромешную темноту. Тека шла по извилистой тропке, белой среди темных зарослей, следом за широким плащом Ткача, сверкающим вышивками. К самому центру пещеры, где световой столб лил внутрь белое пыльное пламя лунного сияния. Дернулась, когда через дорожку, извиваясь, проползла мохнатая тварь и, поскрипывая, выставила волосатые рожки-усы.

Протягивая вперед руки, Ткач ступил в светлое сияние, как в стоящую столбом воду. И пропал там, сливаясь светлыми одеждами с лунным светом. Помедлив, Тека набрала в легкие сладкого сонного воздуха и шагнула за ним.

Мальчик лежал в черном гнезде, как белая деревянная кукла, вытянув неподвижные ножки, и на маленьком посинелом личике виднелись три черточки — плотно сжатый рот и закрытые глаза. Отходя, жрец сделал рукой приглашающий жест:

— Бери его, славная матерь Тека.

Сердце женщины снова зашлось жалостью, когда она подняла негнущееся тельце и прижала к большой груди. Совсем, совсем неживой стал мальчишка. А вдруг уже поздно?

Кивнув, Ткач пошел к выходу, и Тека, бережно неся детское тельце, заторопилась за ним. На ходу шевелила губами, придумывая, что скажет своей высокой сестре. О том, что вот он, как могла, так и лелеяла детишечку, и пусть уж сестра скорее проснется, и даст ему поесть.

Ахатта лежала на спине, вытянув сомкнутые ноги, руки покоились вдоль тела, вяло раскрыв пустые ладони. Тонкая рубашка была распахнута, обнажая груди, полные молока — на сосках темнели блестящие капли. Высокие скулы, обтянутые бледной кожей, выступали так сильно, что Тека снова испугалась, покачивая ребенка. Как мертвая спит ее сестра. И внутри плеснула вдруг нежданная ярость, что спала до времени, загнанная в дальний угол души повседневной тяжелой работой, заботами о детях и тревожно-радостной любовью к молодому Косу. Что ж сделали они с высокой сестрой, а могла бы жить, любить своего мужа да нянькать сыночека…

Но хмуря широкие брови, Тека немедленно прогнала злые мысли, с облегчением ощутив, что они забрали с собой и все ее страхи.

Видящий невидимое отступил, знакомым жестом приглашая умелицу приблизиться к постели.

— Подойди, славная матерь.

При этом, белом как смерть, вообще думать нельзя, мимолетно, но крепко велела себе Тека. И наклонилась, протягивая Ахатта сына. Заговорила певуче, укладывая деревянное тельце поверх тела Ахатты поближе к груди:

— Во-от сыночка твой, сестра моя Ахатта, он хочет есть. Ты корми его, а то кто же накормит маленького князя. Все наши детки должны быть здоровы и живеньки, без выбору, кто твой, а кто мой. А кто рожден третьей, но молоко пил твое. Ты проснись, а?

Голова мальчика падала набок, рот по-прежнему оставался сжатым. И так же закрыто темнели полукружиями ресниц спящие глаза Ахатты.

Помучившись, Тека подняла голову. Жрецы молча встретили ее взгляд. Не стараясь прочитать, чего они там надумали в своих ледяных головах, Тека сказала:

— Ей люб нужен. Он побудит.

— Ты хочешь, чтоб мы отправили ее к славному мертвецу Исмаэлу, сгоревшему в погребальном костре?

Ткач усмехнулся. Тека терпеливо покачала головой, вытирая темные разводы на лице мальчика краем передника.

— У ней другой люб теперь. Тот неум, что пришел с ней. Пусть он сидит тут и берет ее руку. Она почует. Надо так, чтоб был люб и был малец. Ну и чтоб я была.

— К чему это? Она все равно спит. Ты должна разбудить ее!

— Не потяну. Нужны те, кто ее любит навсегда.

— Значит, он так ее любит?

— Ну да. И я так люблю ее.

Ткач и Видящий обменялись глумливыми взглядами. И Видящий проговорил нараспев, насмехаясь:

— Великая честь темной госпоже ядов. Любовь малоумного да тойрицы, что вяжет нитки, а не мысли. Неслыханно повезло темной госпоже Ахатте!