Ханидо и Халерха
Шрифт:
И толпа недружно захохотала на прощанье, двинувшись к выходу.
— Если он никого не обидел!.. — пробурчал Мика Березкин, завертывая коробку в тряпицу. — Ну ничего: будет еще ярмарка…
На Приколымье опускались потемки.
ГЛАВА 12
Последний день ярмарки был суматошным, каким-то неровным, растрепанным.
Все как будто метались на нартах по кочкарнику, отыскивая, что бы такое схватить или во что выстрелить. Да все оно и впрямь было так. Каждый, кто приехал сюда, уже сделал свое главное дело, и теперь оставалось лишь нарываться на случайную вещь, придумывать, на что бы выгоднее променять остатки, искать шаромыжника или менялу, которому позарез надо сбыть опоздавший товар. С утра еще мелькали песцовые шкурки в палатке Томпсона и в ярангах других купцов. Но охотничьи принадлежности
Опростали тундровики мешочки, а многие пожалели при этом, что чересчур увлеклись иголками, — опростали и вышли искать гостинцы, подарки, дешевую или случайную вещь.
Пурама в это утро проснулся рано: его, как и всех, кто ночевал с Тинелькутом, разбудил Чайгуургин. Голова чукчей стонал и охал. Сперва все молчали, как будто раздумывая, какие лучше слова сказать. Было ясно, что Чайгуургин вчера сделал сам себе хуже — больной, с разбитым боком, полез в толпу за ружьем; ружье взял, а теперь охает. Но шутить было грешно, тем более что и Тинелькут, и Куриль, и Лелехай, и Ниникай, не говоря уже о Пураме и Кымыыргине, сами, не задумываясь, полезли бы за таким ружьем — если бы у них тоже оказались мешки с чернобурками. К тому же Чайгуургину было действительно плохо.
— Полночи не спал, терпел, — пожаловался он.
И тут ему стали давать советы.
— Уезжать надо скорее, — сказал Тинелькут. — И шамана Каку вызвать.
— Ребра никакой шаман не исправит, если они поломаны, — не согласился с ним Ниникай. — Даже Токио. И ушибы не пройдут сразу. Лучше водки выпить.
— Много ты понимаешь! Тебе бы только водка.
— Тут, на ярмарке, слух про русского лекаря ходит, — подал голос Куриль. — Говорят, деревянной трубкой прослушивает, что у человека внутри делается. И заставляет пить целебную водку. Сразу вылечивает, говорят. Вот бы тебя к нему. Хоть бы только прослушал да сказал, что у тебя.
— Ну? Деревянной трубкой прослушивает? — привстал на локтях Чайгуургин. — Ой!.. Даже подняться нельзя… Это — шаман. Что ж ты мне до сих пор не сказал? Это — шаман. А вчера Кымыыргин весь день бегал — искал шамана.
— Не шаман он, а лекарь, ученый! — сказал Куриль. — Царь его от себя прогнал.
— Видишь, — прогнал! Царь-то — сын божий. Как же он не шаман, если келе внутри человека прослушивает?! А где этот русский?
— Говорят, в Среднем.
— А-а. А я думал, здесь. Но ничего. Можно и в Средний поехать. А зовут его как?
— Мускевич [72] .
— Ну вот. Конечно, шаман. Сложное имя — Мукевич. Или как ты сказал?
— Мускевич.
— Запиши мне на доску — там прочитают. У них, у русских, легкие имена: Попэк, Солон, Бэрчэнов, Майкоп. А это — шаманское имя.
— Пусть будет шаман, — согласился Куриль. — Только ты поезжай.
Чайгуургин начал стонать. А когда боль отошла, неожиданно изменил решение и отверг совет Куриля:
72
Сергей Иванович Мицкевич — политический ссыльный, врач, друг В.И.Ленина; жил в Среднеколымске в 1899–1903 гг.
— Ох, нет, — не поеду в Средний. Не поможет мне русский шаман. Чукча я.
— Он и якутов, и чукчей лечит. Ему все равно — так говорят.
— Нет, мне способней Каку попросить. Этот — который меня ногами-то бил, говорят, чукча прибрежный, а не восточный? Алитетом зовут. А прибрежные чукчи, они всегда ненавидят тундровиков. Может, тут вражда какая: все-таки я — голова… Ружье-то небось Алитет брал в руки — вот и следы оставил. Пусть Кака келе на него напустит. Да заодно и узнает, зачем приехал этот русский шаман…
Куриль шумно вздохнул, заворочался, сел.
— Ну вот — лучше б не говорил, — сказал он. — Опять по тундре разговоры пойдут…
Пурама не стал слушать дальше. Он отбросил шкуру, встал, подтянул меховые штаны, вышел наружу.
"Опять шаманы, опять грызня", — подумал он, усаживаясь на одну из опустевших нарт Куриля. И сразу всем телом почувствовал, что сегодня — последний день ярмарки, что завтра он поедет домой.
Пурама вздрогнул, зевнул в кулак, достал было кисет с трубкой, но не закурил. Перед ним по поляне, от яранги к яранге, от яранг к деревянным домам сновали люди с мешками, веревками, ружьями. Многие увязывали на нартах поклажу.
Домой…
Пурама сегодня долго не спал. Из-за ружья не спал.
Верней, не из-за ружья. Когда Чайгуургин завернул двустволочку в шкуру и положил ее рядом с собой, Пурама задумался: пойдет или не пойдет богатый чукча на то, чтобы поменять эту двустволку на что-нибудь более дорогое? И решил, что не пойдет — он не согласится отдать ее ни за пятнадцать шкурок таких же лисиц, ни за все двадцать. Он — голова халарчинских чукчей, и ему всегда будет приятно похвастаться перед богачами вещицей, какой нет ни у одного человека в ближних и дальних тундрах. Обо всем этом Пурама рассудил довольно спокойно: мало ли что у кого есть, и волноваться тут нечего. Но ему вдруг пришло в голову пойти завтра к американцу и договориться с ним: американец привезет точно такое же ружье, а он даст ему за это пятнадцать или даже двадцать черно-бурых шкурок. Вот тут-то и заколотилось сердце. Американец наверняка согласится — но где взять столько меха? Где? Перекочевать на Ясачную и добыть самому? Нет, это мальчишество — он же не богач, чтобы самостоятельно перекочевывать, да и скоро ли один человек настреляет двадцать лисиц!Оставался еще один путь. Часть огромного стада Куриля — это его, Пурамы, часть. Раз Куриль не выполнил слова, не отдал этих оленей на общее богоугодное дело, стало быть, он взял грех на свою душу, и если Пурама намекнет — Куриль тут же отрежет часть стада. Вот и ружье!..
Ружье у него в руках. И он уже было решил поговорить утром на этот счет с Курилем. Но шаманы научили Пураму рассуждать, глядеть во все стороны, а не в одну. Что же получается у него? Всемогущий бог почему-то не вразумил Куриля, не подсказал ему, как дальше быть, — года идут, а он не подсказывает. Может, он испытывает Куриля — стоит доверять ему большое дело или не стоит? Но бог, наверное, не разгневается, если Куриль отдаст оленей тому, кто их приобрел своими стараниями: не сумел его раб исполнить благо задуманное дело — что ж, значит, и не сумел. Зато честен. Афанасий может спокойно жить. А Пурама? Пурама променяет оленей. На ружье променяет. Вот так просто, не задумываясь, не вспомнив бога, возьмет и променяет…
Дорога вела к обрыву. Бог испытывает его. Испытывает так же, как Куриля. Нет, не так. Курилю он ружья не показывал. Показывает ему, соблазняет. А чем сильней соблазнишь охотника, как не ружьем? Возьмешь эту красиво и ловко сделанную двустволку — бац, а стволы на куски… А один кусок — в лоб… Нет, нет — богу не нужна его такая смерть: зачем ему пробивать в голове простого охотника дырку? Он просто оставит Пураму в тундре с обломком приклада и скажет: "Ну вот — а теперь думай…"
И станет Пурама на всю жизнь чужим, нелюдимым человеком, к тому же еще и посмешищем…
Когда посреди ночи Чайгуургин тихонечко застонал, Пурама лежал с открытыми глазами и был очень спокоен. Ему уж не хотелось иметь второе ружье, к американцу он передумал идти.
Он и заснул бы так, очень спокойно. Однако ружье было рядом, и оно все-таки не давало покоя. Ведь может же кто-то не мучиться, не размышлять — взял, швырнул из мешка чернобурки, забрал красавицу — и под бок ее. Просто все…
И тут Пурама вдруг возненавидел всю ярмарку. Богачи, купцы, перекупщики, шаромыжники — все эти важные и мелкие хитрые люди ему показались одинаково нехорошими, жадными, сумасшедшими из-за жадности. Он мог бы поклясться, что только сотую долю всех отданных купцами шкурок эти люди добыли сами. А где остальные взяли? Собирали ясак — и не весь отослали царю? Или у голодающих брали за кусок мяса? Не за кусок, а за малый кусочек, потому что от тысячи оленей даже целый олень это только кусочек… Но разве достойно мужчины не самому добывать шкурки, а брать у других или выменивать взятые у других — за порох ли, за иголки, за материю или ружье?! Пурама лежал в одной яранге с шестью такими людьми: тут были Тинелькут с братом, Чайгуургин с племянником, его шурин Куриль и старик Петрдэ. И он с насмешками и злостью припоминал, как каждый из них, кроме старого жадины Петрдэ, метался по ярмарке, вынюхивая, выслеживая товар или бросаясь в толкучку, при этом вовсе не вспоминая о том, что в мешках у них — чужое добро. Особенно гадким ему казался Чайгуургин. Огромный, могучий детина с разбитым боком лезет в толпу, обливаясь потом, выкидывает чернобурок, живыми которых наверняка и не видел, берет ружье, потом бессовестно шутит. Он шутит — а все гогочут… А другой великорослый детина, которому бы на медведя ходить — американец, — трясет коробочками с иголками и хватает на лету шкурки… Куриль важничает, хочет показать себя достойнее, умнее и честнее других — но все-таки берет от американца подачку, а придержанные шкурки тут же сбывает Мике Березкину…