Ханидо и Халерха

Когда Чайгуургин застонал утром и сказал, что терпеть больше не может, Пурама подумал: "Так и надо тебе. Хоть бы у твоего американского ружья стволы разлетелись на части".

Такой была эта ночь Пурамы. Но одно дело — ночь. Если надо спать, а сон не приходит, то вместо сна приходят тяжелые и дурные мысли. Когда же человек отдохнет и проснется — тут дело другое. На все передуманное и пережитое человек непременно посмотрит сверху. Что Пураме Чайгуургин? Разлетятся ли при первом же выстреле стволы у его ружья или он будет хвастаться им до старости лет — какое ему до этого дело? Пурама едет домой — вот что теперь главное…

Вспомнив о доме, о тундре, невыспавшийся охотник зевнул, нехотя, по привычке достал кисет и трубку. Прикурить огня не было, потерял кремень, но он не стал искать глазами ярангу, из которой бы поднимался дым. Сунул в рот трубку, спрятал кисет — и вдруг остро почувствовал здешние запахи. Дым ярмарочного стойбища был совсем не таким, как в Улуро. Там топят сырым тальником, и дым всегда отдает едкой горечью. Здесь на костры ломали сухие сучья, и дым потому был нежным, пахучим, приятным. И еще здесь круто, приветливо пахло помягчевшей к весне древесной корой и конским навозом…

Пурама подумал о том, что ему в общем-то везет в жизни. Вот ведь никто из простых людей не видел этой ярмарки и наверняка никогда не увидит. А он побывал и насмотрелся всяких чудес. Его теперь каждый день будут расспрашивать… "А что, если бы все стойбище на эти дни перекочевало сюда? Вот бы уж простым людям-то любопытно было! — Пурама вынул изо рта трубку и усмехнулся, представив себе, как удивлялись бы старики и старухи, как радовались бы ребятишки. — А разговоров, а разговоров бы потом было — на много зим… Да, а с чем бы приехали сюда люди? А что, если бы устроить ярмарку без богачей и купцов? Э, нет — плохая получилась бы ярмарка. Невеселая. Нет, совсем не получилась бы ярмарка…"

И он, мельком вспомнив обо всем пережитом ночью, стал рассуждать трезво. "А, да не в этих людях все дело! Не приехал бы Чайгуургин — приехал бы вместо него Кака. А вместо Березкина — Мамахан. Иголки мог привезти не Томпсон, а Свенсон… Нет, это не они придумали ярмарку. Наверно, богом она заведена. Может, и к лучшему заведена. Нахватаются здесь богачи иголок, сахару, табаку, чаю — и успокоятся. От них и простым людям что-нибудь перепадет. А когда разъезжий купец появится в тундре — богатый человек ничего у него не возьмет, и все достанется простым людям…"

Душа Пурамы улеглась. В глаза ему уже било солнце, взошедшее над макушками леса. "Ишь ты, дни-то какие стоят! Даже слабого ветра не было…

Да, надо бы наломать сучьев да сходить поглядеть оленей". Пураме стало совсем хорошо, когда он вспомнил о своем выигрыше: пригнать домой пятьдесят три оленя — из-за этого стоило ехать на ярмарку…

Он повернулся назад и начал приглядывать дерево с сухими нижними сучьями. И в это время увидел Лелехая и Ниникая, вышедших из яранги.

Брат Тинелькута был женихом — чуть-чуть переростком. Считалось, что он мог бы обзавестись семьей лет пять назад. Звался он Ниникаем, а попросту парнем, был он очень красивым, ну, а красивый парень из богачей всегда на виду и на языке. Не сбылись ожидания, что Ниникай вот-вот начнет разгонять молодую кровь: он стал пить и пить, а беды девушкам от него не было. Прошлой осенью он как будто сошелся с очень красивой чукчанкой. Однако прошла зима, а Тинелькут свадьбу не собирал. И сам Ниникай что-то мудрил: новую невесту не подыскивал и с этой не сходился по-человечески… Это был высокий, ладный, хоть и не плечистый парень, с гибкими молодыми движениями, которые не могла скрыть свободная одежда из шкур. Лицо у него чуть лоснящееся, в меру смуглое, волосы мягкие, и нигде они не топорщатся, нос ровненький, губы нежные. И только глаза ему как будто достались чужие — они диковатые, а часто — когда он выпьет — еще и въедливые, какие-то опасные. Из-за этих-то глаз всем и казалось, что Ниникай непременно начнет куролесить.

Пурама не просто не любил его, но ненавидел, как только может ненавидеть мужчина более молодого мужчину. Почему — он не знал сам. Может быть, потому, что Ниникай чем-то походил на него — нет, не красотой, а гибкостью тела, глазами; да, только этим. Между ними, однако, и впрямь была огромная разница: один пил и жил в свое удовольствие, а другой рыбачил, ходил на зверя, впутывался в грызню шаманов, любил, чтобы о нем говорил народ… Ну, а толстенького, маленького Лелехая Пурама вообще не считал достойным своего внимания.

Сейчас оба молодых богача шли прямиком к Пураме, хотя им следовало бы идти к купцам — чтобы потихоньку от старших выпить горькой воды: камусы-то завернули в тряпочки, — видно.

— Что? — спросил Пурама, когда они подошли к нему и молча стали разглядывать его лицо, будто никогда не видели.

— С нами… брат, а? — неуверенно, но стараясь выглядеть отчаянным, попросил Ниникай. — Понемногу бы… для веселости…

— Я пью только вечером, да и то если душа горит, — ответил охотник.

— Домой собираешься, а душа ничего не просит? — спросил Лелехай.

— А чего ей гореть! Жене три маха материи привезу, сыну — американских калачиков, а себе — пороху и пуль… — Пураме показалось, что Лелехай грубо намекает на его зависть к богатым людям, которые увезут с ярмарки очень много товаров.

Ниникай без ошибки понял его.

— Нет, брат, мы не про то говорим, — подступил он ближе. — Это мы сейчас от Куриля слышали, что у вас там сложно с одной красивой бабенкой… которой ты помогаешь… Что — она родить скоро должна?

Пурама от этих слов похолодел. Но не просто похолодел. Он испытал то же чувство, что в момент встречи с медведем, которого непременно надо убить, — хочешь не хочешь. Отвернув лицо, Пурама искоса, беспощадно посмотрел в глаза Ниникая.

— А вы так луны через четыре приезжайте в Улуро, — сказал он. — Бабенка после родов поправится. Побалуетесь…

Глаза молодого богатого чукчи блеснули таким холодным огнем, что Пурама не удивился бы, если б увидел в его руке выхваченный нож.

Насупился, сдвинув широкие редкие брови, и Лелехай. Однако Лелехай в счет не шел, и, если б все они разошлись молча, Пурама даже не заметил бы его лица. Но толстенький, маленький племянник Чайгуургина шагнул вперед и сказал такие слова, от которых у охотника даже зарябило в глазах.

— Пошли, Ниникай, пошли, — тронул он за рукав дружка. — Мы к нему, как к своему человеку, а он нас вожжой… Наверно, из-за ружья обозлился на всю ярмарку. Да мы сейчас разговор о вашей Пайпэткэ слышали — хотели тебя расспросить. Вот ему, ему удивительно это все. Хотел по-человечески… Нам тоже жалко ее…

Ниникай вдруг резко повернулся — и, не сказав ни слова, зашагал по направлению палатки русского купца Соловьева.

— Знаю, как вам жалко бывает! — сказал уже не так зло Пурама. — Особенно если девка сирота и защиты у нее нет.

Он хотел уйти, но Лелехай сделал еще шаг вперед и спросил:

— У тебя сколько оленей в стаде?

— Пятьдесят три. Да дома десять. Не дойдешь до палатки, как сосчитаешь.

— А те, что Куриль пасет?.. Слушай, чего ты волком на богатых оленных людей смотришь? Сам-то — оленный! Живешь только под бедного. А!.. — махнул короткой рукой Лелехай, собираясь уйти. — Чудные вы, юкагирские богачи: Петрдэ — глупый скряга, вашему голове шаманы мешают жить, ты — видно, большой хитрец. А у Ниникая переживания. Понимаешь — переживания!