Ханна

Мендель смеется.

— Разумеется, никому, кроме вас, я бы об этом не рассказал, — продолжает Марьян. — Все это действительноменя беспокоит, я спрашиваю себя, что с ней происходит. У нее возникли сложности с одним голландцем, но это не главная причина. Впрочем, вопрос уже почти решен. Нет, она стала странной от чего-то другого. Она перенесла дату открытия института, которое могло прекрасно состояться. Все готово. Из Парижа прибыла бригада косметологов, обучила девушек здесь, на месте, и теперь они прекрасно подготовлены. Мы никогда не делали так много, и я не понимаю почему: Вена ведь не важнее, чем Берлин. А в Берлине она предоставила мне свободу действий и приезжала лишь для того, чтобы просто окинуть все взглядом.

Взор Менделя скользит по лицу юноши. Внезапно вспыхивает: "Я же говорил, что в ней что-то изменилось!" Он спрашивает:

— Марьян, как ее зовут?

— Ханну?

— Не строй из себя идиота.

Он переступает с ноги на ногу и наконец произносит:

— Гризельда.

…И Марьян принялся рассказывать, как он случайно соблазнил австралийскую секретаршу Ханны, очень мягкую и застенчивую блондинку. Теперь он укоряет себя тем, что лишил ее невинности… "Это невозможно! — думает Мендель. — Она дошла до того, что лишила его невинности! Эта Пигалица просто невыносима!"

Марьян говорит и говорит: о Гринцинге и его ресторанчике, о танцах…

Мендель подсказывает:

— Что делает Ханна?

— Она учится танцевать. По рекомендации известного музыканта Иоганна Штрауса ей дает уроки церемониймейстер из Хофбурга. А Хофбург — это дворец императора.

В рабочем кабинете Ханны, в самом центре квартиры, собрались трое банкиров и столько же бизнесменов. По старой привычке она попросила мужчин сесть сама же, единственная, стоит, прохаживается, а иногда замирает на долгое время у них за спинами, изучая своими большими глазами их затылки. Она улыбнулась Менделю и сказала, что он может войти, остаться и поприсутствовать на заседании. Он садится и в течение последующих двух часов слушает, как она то по-английски, то по-французски, то по-немецки диктует указания, требует объяснений, журит за недостатки и даже — единожды за все это время — улыбается застывшими глазами и произносит:

— Мне кажется, вам следовало бы лучше подумать… — что на ее языке означает примерно следующее: "Если не будете делать то, что я прошу, или будете действовать мне на нервы, я вопьюсь зубами вам в горло и высосу всю кровь до последней капли…"

В это время ее капитал тянет уже на 120–130 тысяч фунтов и, судя по тому, как идут дела, должен утроиться или учетвериться в ближайшие пять лет.

Мужчины уходят.

Взгляд серых глаз впивается в Менделя. Не произнеся ни слова, она внезапно отводит эти широко раскрытые глаза и чуть было не хватается за шнур для задергивания штор.

— Где он, Мендель?

— В Монте-Карло. Он пробудет там до конца августа.

— У него все хорошо?

— Да

— Он женат?

— Нет.

Но, разумеется, она почувствовала легкое колебание в его голосе.

— Он намерен жениться?

— Если ты это допустишь. На американке по имени Мэри-Джейн Галлахер.

— Богатой?

— Очень богатой.

Он принялся докладывать почти все подробно. Она не перебивает его, оставаясь неподвижной и невозмутимой. Сидит за письменным столом, без малейшей дрожи положив свои тонкие белые руки на поднос. Мендель говорит, что ему удалось восстановить весь маршрут Тадеуша начиная с того дня, когда, выгнанный Доббой Клоц из Варшавы, он приехал в Париж. Во французской столице нашел работу в ресторане в квартале Оперы, сначала в роли посудомойщика, а затем, в силу своей ловкости, официанта. Работал много месяцев, пока не скопил достаточно денег, чтобы вернуться в Польшу…

— В Варшаву?

— Да.

— Это глупо: его искала полиция.

— Видно, это его не смутило.

— Когда он приезжал?

— В июне. Тебя там уже не было. Ты уже села в Данциге на пароход.

— Что означает это возвращение?

— Понятия не имею.

— Мендель!

Но Мендель повторяет еще раз: ни малейшего понятия, Ханна. Она качает головой:

— Пожалуйста, продолжайте.

— Тадеуш недолго оставался в Варшаве. Может быть, действительно из-за полиции. Он вернулся в Париж, на прежнюю работу. Однажды за столом, который он обслуживал, услышал, как мужчина говорил о том, что ищет секретаря, знающего по меньшей мере русский и французский и способного писать на этих двух языках. Не очень обычно предприимчивый, Тадеуш собрался с духом и…

— Откуда вы это узнали?

— Только, пожалуйста, без дурацких подозрений: просто я был в том ресторане. Я пошел туда, потому что, будучи в Варшаве, твой Поляк упомянул его название в разговоре с одним из своих университетских друзей.

— Логично.

— Вполне с тобой согласен, Пигалица. Я могу продолжать?

— Да, дорогой Мендель.

— …Собрался с духом и представился. Несколько дней спустя его нанял Джон Д. Маркхэм, миллиардер и личный друг президента Кливленда. Он дважды избирался в Белый дом и был послом в Санкт-Петербурге. Вместе с ним Тадеуш выехал в Штаты, чтобы осесть там под именем Ньюмена. Разумеется, из-за русской полиции…

— Теперь, Ханна, он американец.

— Плевать, — отвечает она.

— Три года при царском дворе. В марте 96-го возвращение в Америку. Маркхэм становится помощником госсекретаря…

— Там это что-то вроде премьер-министра.

— Но, смещенный неким Мак-Кинли, Кливленд покидает Белый дом, и старый Маркхэм, которому уже больше семидесяти, решает уйти в отставку и взяться за мемуары. Проводит все больше и больше времени в Европе. С тех пор Тадеуш остается со своим работодателем. У Огюста Ренуара, у которого Маркхэм купил одну из работ, он встретился с Райнером Марией Рильке…

— Отсюда и поездка в Италию. Ты знаешь все, Ханна. Марьян рассказывал мне о голландце, с которым у тебя возникли сложности.

— Не будем об этом, все уже улажено. У вас с собой стихи Тадеуша?

— Десять экземпляров.

— Вы могли бы купить все.

— Ты сделаешь это сама, Ханна. Маркхэм и Галлахеры очень дружны. Эта Мэри-Джейн провела прошлое лето на вилле "Босолей".

— Красивая?

— Да, недурна.

— Брюнетка?

— Блондинка. Пепельная блондинка с глазами цвета ореха.

— Высокая?

— Достаточно высокая.

В глазах Ханны он читает следующий вопрос и предвосхищает его:

— Ханна, вы совсем разные! Она выше тебя почти на голову, она криками выражает свое восхищение памятниками и цветами, она нуждается в помощи, чтобы выйти из кареты или подняться по лестнице. Она не знает, сколько стоит хлеб: пенни или пять фунтов.

— Умеет играть на чем-нибудь?

— На пианино.

— Я пыталась, — спокойно отвечает Ханна, — Дебюсси мне показывал, как это делается. Затем я наняла учителя. Результат нулевой. Она, как и Тадеуш, умеет управлять безлошадным экипажем?

— Да.

Наконец Ханна приходит в движение: опускает голову, вновь подымает ее.

— Я куплю себе пианино и буду учиться. Что еще она знает из того, чего не знаю я?

— Есть сотни вещей, которые знаешь ты и о которых она даже понятия не имеет. И…

"Закрой-ка рот, Мендель Визокер. Поскольку ты хорошо знаешь, и Ханна так же хорошо знает это, что весь вопрос именно в этом: в огромном количестве вещей, которые Ханна знает и может делать, ее потрясающая индивидуальность, ее манера руководить людьми… Мир, вселенная, бездна между нею и этой Мэри-Джейн Галлахер, богатой, но обычной девушкой, одной из тех, на которых мужчина может спокойно жениться без боязни быть сожранным заживо…"