Ханна

— О черт! — воскликнул Мендель, охваченный внезапной грустью. — Ханна, ты вызовешь своего Поляка в Вену или сделаешь вид, будто случайно встретила его в "Отель де Пари" в Монте-Карло, заказав при этом особый лунный свет?

— Это произойдет в Вене.

— Ты все приготовила, да?

— Все.

— А если бы я его не нашел?

Вместо ответа она ему улыбается. И Кучер узнает это выражение лица, которое было у нее пятнадцатью (или семнадцатью) годами раньше, когда он задавал семилетней Пигалице слишком уж наивный вопрос.

Она останавливает на нем свой непроницаемый взгляд и спрашивает:

— А что вы рассказали ему о себе?

— Откуда ты взяла, что я с ним говорил?

Она раздраженно качает головой с видом человека, страдающего при виде такой примитивной лжи.

— Вы, разумеется, говорили с ним, Мендель. Вы следили за ним целый месяц и даже больше. А в конце вы с нимговорили. Потому что хотели знать, что у него в голове.

Молчание.

— Думаю, завтра я уеду в Америку, — холодно произносит Мендель. — Я достаточно наслушался.

— Простите меня, Мендель.

— Иди к черту.

— 30 декабря этого года я выйду за него замуж. Здесь, в Вене. Назавтра, в день Нового года и начала нового века, мы будем с ним танцевать. Затем отправимся в свадебное путешествие. В Италию. Я там сняла дом, пока была, как считается, в Швейцарии. Все улажено.

— Примите мои поздравления, — говорит Мендель. Ему хочется заплакать, чего от него не могли добиться даже в Сибири.

— Мендель, я обязана вам больше, чем любому из мужчин или женщин. Не покидайте меня в таком сердитом настроении, пожалуйста.

Она не кокетничает, не строит из себя паиньку: она говорит с ним спокойно и — как бы это выразиться? — по-мужски. Так что он наконец решается взглянуть ей в лицо. Она сидит за письменным столом, такая маленькая со своими совиными глазами. "Это не ее вина, Мендель, что ты ее любишь, не ее вина, что из всех женщин, которых ты знал, она одна смогла подложить мину под твое одиночество скитальца. Так уйми же свою сварливость и ревнивую злобу, а также ярость, оттого что она раскусила тебя, догадавшись обо всех чувствах, которые ты испытывал, стоя перед Поляком. Она такова, и ее уже не изменишь: одновременно ненавистная из-за своей невероятной проницательности и мании управлять и руководить всеми и в то же время восхитительная. Лучшее доказательство того, увы, — ты ее обожаешь, и ты в этом не одинок. Разумеется, тебя пугают ее планы относительно Тадеуша. Особенно теперь, когда ты знаешь, что у него, Тадеуша, в голове, после стольких часов разговора на цветочном рынке Ниццы… Предчувствие катастрофы? Но ты можешь и ошибаться, ты ведь не безгрешен. Тем более что она отлично знает, какому огромному риску подвергает себя, действуя так, как она действует. Она права: не уходи с обидой на нее…

Он подходит к Ханне и заключает ее в объятия. Она первой целует его — в губы, в раскрытый рот. Он отвечает на ее поцелуй. Отпускает ее и произносит:

— Он очень хорош собой, Ханна. Ей-богу, очень хорош и даже лучше. Я никогда бы не смог найти тебе подобного, даже если бы объехал весь свет. И он чертовски умен. Может быть, в каком-то смысле даже больше, чем ты.

Она закрывает глаза и победно улыбается.

— Я знаю, Мендель, я бы не полюбила первого встречного. 

Венская осень

Лиззи, приехавшая в последнее лето XIX века в Вену восточным экспрессом из Лондона, весела и счастлива. Она выполнила все данные Ханне обещания. Выполнила успешно. По правде говоря, она сгибается под тяжестью дипломов: их у нее полный чемодан. Она получила исчерпывающие сведения обо всем том, что светская девушка должна была знать в то время: умела вышивать, могла множеством разных способов начать письмо, ухватила обрывки орфографических правил, латинского и греческого, но была не очень сильна в счете: это дело мужчин; зато неплохо знает историю (восторженное почитание, которое почему-то необходимо испытывать к таким ужасающим душегубам, как Кромвель, Нельсон, Сесил Роде и Китченер), играет на пианино, может совместно с поваром составить меню, исполнить семь видов реверанса в зависимости от ситуации, а также перед Ее Королевским Величеством и перед кем-нибудь из ее дальних кузенов; в ее багаже немного поэзии (то есть как раз в меру), девять способов заварки чая, крайнее недоверие к иностранцам (а иностранцы — это метисы и все те, кто не является подданными Британской империи), географии ровно столько, чтобы иметь некоторое представление о той же империи, где никогда не заходит солнце, самая малость французского языка, чтобы командовать няньками и швейцарами ресторанов, и, наконец, немного сведений (более чем туманных) о существовании другой половины рода человеческого, прозванной мужчинами. Их можно определить по усам. Для брака нужно остановить свой выбор на выходце из Оксфорда, Кембриджа или Сэндхёрста. И последнее: со стороны мужчин женщина должна вытерпеть некоторые прикосновения…

— …В стиле: "Раздвинь ноги и думай об Англии, это — лишь неприятный момент, который нужно пережить". Ах, Ханна, мне кажется, что я сошла с ума, моя жизнь наконец началась! И более того — в Вене! Я задыхаюсь от счастья. Скажи-ка, ты не говорила мне, что купила автомобиль. А какой он марки?

— Пожалуйста, не уходи от темы. И ответь на мой вопрос.

— Нет.

— Что "нет"?

— Ни одного, я сдержала слово: ни единого любовника. Всего лишь троим или четверым я позволила поцеловать меня.

— Тут имеет еще значение, куда поцеловать, — говорит Ханна с подозрительностью в голосе.

— Стыдись, Ханна, ведь у тебя их было 72. И они раздевали тебя догола, что само по себе отягощающее обстоятельство. А меня целовали только в губы. Нет, лишь касались моих губ. Как ты мне и советовала, я внимательно следила за их руками. Но этого можно было не делать: я уже задавалась вопросом, не обрублены ли у них передние конечности. Был лишь лейтенантик из колдстримских гвардейцев, который чуть было не свалился в мой корсаж: так внимательно разглядывал его содержимое. Его глаза походили на кухонные ножи, И все же, стоило мне только поинтересоваться, знает ли он позу юньнаньского миссионера, и его почти что вынесли на носилках.

— Боже праведный! — воскликнула Ханна.

— Ах, Ханна! Ведь это ты научила меня всему этому.

— Бесенок, я никогда не рассказывала тебе ни о каком миссионере и уж тем более ни о какой позе.

— Ты уверена? Значит, мне все это приснилось. А ты умеешь управлять этой машиной? Это — фантастика, да? Ты научишь меня? Что, мои чемоданы? У меня их всего девятнадцать. Разумеется, плюс картонки. Всю свою зимнюю одежду я оставила в Лондоне. Провожая меня на вокзал, Полли сказал, что этого должно хватить. Кстати, ты знала, что Полли намеревается жениться?

— Да.

— Правда, вовремя? Ему почти сорок. А когда мужчина так стар, он сможет сделать женщине ребенка? Да, пока не забыла: я получила почтовую открытку из Нью-Йорка, от Менделя Визокера. Это похоже на телеграмму. Он сожалеет, что не сможет меня увидеть, сообщает, что обожает страусов. Правда, мило? Еще он добавил одну странную фразу: "Следите за нею". Разумеется, "за нею" — это за тобой. Что происходит? Почему Мендель просит меня… Наконец она замолкает: поток слов внезапно иссяк. Она пристально всматривается в Ханну, которая в этот момент припарковывает свой "даймлер" у дома недалеко от канцелярии Богемии.

— Боже мой, Ханна! Ты отыскала его, да? Избавившись от чемоданов и картонок, которыми были забиты два фиакра, (понадобилась целая армия слуг, чтобы перетаскать их), обе ждут момента, когда войдут в квартиру, И только тут бросаются друг другу в объятия, обе плачут, и Лиззи произносит:

— Ах, Ханна, я так счастлива за тебя, так счастлива…

"И наконец-то я с ним познакомлюсь".

Чтобы завлечь Тадеуша в Вену и удержать здесь, она в первое время строила самые невероятные планы. Обретшее поддержку со стороны Лиззи ее и без того богатое воображение близко к перегреву. Она перебрала множество вариантов: от простого похищения до экстравагантной махинации, в которой один венский издатель (щедро ею оплаченный) до экстаза восхищен стихами Тадеуша, он не успокоится до тех пор, пока не заполучит столь блестящего поэта в свою "конюшню". Он предоставит ему время, чтобы писать книги, пьесы или поэмы, и даже готов поощрять его любыми субсидиями. Каков меценат!