Ханский ярлык

Старая княгиня тоже хотела ехать с ними, кое-как уговорили её остаться в Твери с Ксенией Юрьевной.

Ехали не спеша, на ночлегах гриди варили похлёбку, иногда жарили дичину, тут же подстреленную. Все ели, но Дмитрий Александрович от всего отказывался и спал плохо. Часто среди ночи шёл к потухающему костру, садился около, смотрел на тлеющие угли. И молчал.

Уже на подъезде к Волоку остановились на взгорке, слезли с коней промять ноги.

— Вот, считай, мы на месте, — сказал Михаил Ярославич.

И вдруг князь Дмитрий, стоявший около, пошёл на полусогнутых ногах в сторону и через несколько шагов повалился на бок.

— Князь! — кинулся к нему гридь, пытаясь подхватить его. Но не успел.

Подбежал Михаил с епископом Андреем. Дмитрий Александрович был в беспамятстве, но ещё дышал.

— Что с ним?

— Видно, сердце надорвалось. Сбегайте за водой.

Несколько гридей кинулись искать воду, но, когда нашли и принесли её, она уже не понадобилась. Князь был мёртв. А иерей читал отхожную молитву.

9. НИ МНЕ, НИ ИМ

Очень не глянулось князю Фёдору Ростиславичу, когда в его удел, в Переяславль, привезли хоронить Дмитрия Александровича. «С какой такой стати, — думал он, — в моём городе, в моём храме Святого Спаса хотят положить его? Там моё законное место, я там лягу, когда Всевышний призовёт меня». Так думал, но не говорил. Потому как в Переяславль понаехала вся родня покойного, и близкая и дальняя. Приехал из Костромы сын Иван с женой, из Москвы брат Данила Александрович с сыновьями Юрием и Иваном. Из Городца пожаловал и великий князь Андрей Александрович — смерть примирила его с братом.

От Волока гроб с телом сопровождали Михаил Ярославич с епископом. Приехали проститься с покойным ростовский и угличский князья с жёнами и детьми.

Где уж тут было Фёдору Ростиславичу заявлять своё неудовольствие, надо было размещать гостей, кормить, поить и даже готовить тризну по усопшему. Правда, на тризну родные навезли и питья и хлебов достаточно.

Отпевали Дмитрия Александровича в храме Святого Спаса, в котором когда-то и постригал его отец Александр Невский. И там же в правом приделе положили князя. Данила Александрович во время отпевания стоял рядом с братом Андреем и, покосившись на него, увидел в глазах слёзы. И они показались ему вполне искренними. На душе князя Данилы как-то потеплело от этого: «Всё-таки мы братья, и от этого не уйдёшь».

Поэтому сразу после похорон, ещё до начала тризны, Данила, улучив минуту, заговорил с братом:

— Андрей, всё ж как-то неладно у нас получилось.

— О чём ты, Данила?

— Да о Переяславле. Это ж наш родовой удел, а ты взял да и посадил в нём Фёдора.

— Что? Тебе хочется его себе?

— С чего ты взял? Мне пока Москвы довольно.

— Ну, а чё ж разговор затеваешь?

— Я об Иване речь веду, о сыне Дмитрия. Он должен наследовать Переяславль, а ты его в Кострому запятил.

— А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу. Ещё захочет ли Иван уезжать оттуда. Ты его-то спросил?

— Нет.

— Ну вот. А затеваешь разговор.

«Что ж, вполне резонно, — подумал князь Данила. — Не с того конца начал».

И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.

— Ванюша, милый, — полуобнял его ласково. — Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?

— О чём, дядя?

— О деле, Ванюша, о деле.

— Я слушаю, — вздохнул Иван.

— Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?

— А можно? — сразу посерьёзнел молодой князь.

— Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.

— Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.

— Вот и я также Андрею говорил.

— Ты уж говорил с ним? И как он?

— Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.

— A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.

— Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.

— Может, и мне ещё?

— Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.

— С чего уж?

— Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.

— Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...

— Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Фёдор из Смоленска сидит.

— Он же из Ярославля.

— Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь ещё и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.

— Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.

Тризна — поминки — шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далёком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.

Московский князь Данила, тоже в изрядном подпитии, поднялся с чаркой и произнёс речь короткую, но, для кого надо, очень понятную:

— Дорогой брат князь Дмитрий Александрович, ты ныне счастлив, упокоился в нашем родном Переяславле. Спи спокойно, брат, никто не порушит твой покой на дедине нашей.

Смысл сказанного дошёл не только до хмельных голов Андрея и Ивана, для которых и предназначался, но понял его и Фёдор Ростиславич. Отыскав после хмельного застолья князя Данилу, он допытывался:

— Ты что хотел сказать в своём слове?

— Что хотел, то и сказал, — отвечал смело Данила.

— Нет, нет, ты на что намекал, Данила Александрович?

— Да ни на чё я не намекал.

— Но как же, ты сказал: «наш родной Переяславль».

— Ну и что? Он действительно наш родной город, здесь отец родился, да и все мы. У тебя ж родной город Смоленск, я же не говорю, что он тебе чужой.

— Опять намекаешь. Да? Ну и ехида ты, Данила. Ныне Переяславль мой, — стукнул себя в грудь Фёдор. — Законно мой. И я не позволю никаких намёков.