Ханский ярлык

Бояре молчали, вполне сочувствуя старику и даже жалея отчасти. Он долго плакал, всхлипывая, на явившегося кого-то из домашних рявкнул:

— Пшёл вон!

Уже и темнеть начало. Свечей не зажигали, а если где и зажигали, то сюда не приносили, боялись хозяина.

Они сидели в темноте. Прокл проплакался, только швыркал носом жалко, всё прижимая к груди саблю. Наконец молвил твёрдо и окончательно:

— Вот помру... Тогда берите, а сейчас нет.

— Ну что ж, Прокл Мишинич, — поднялся с лавки Степан. — Завтра придётся на вече сказать про твою упёртость. Сам знаешь, чем кончится. Начнётся поток и разграбление, не взыщи. Продать не хочешь, отымут силой и дом разнесут по былинке. Ай забыл Семёна Михайловича? Того из-за ерунды на поток бросили, а тут... Идём, Андрей, Лазарь. Нечего нам тут делать.

Они уходили, всё ещё надеясь, что образумится сумасшедший старик, воротит их, продаст саблю. Они ж не отымают, купить хотят. Но не окликнул ни в дверях, ни в воротах.

Вышли на Чудинову улицу, шли в сторону Святой Софии, громадой высившейся на фоне звёздного неба.

— Ну что с ним делать? — сказал Душилович.

— Жалко старика, — вздохнул Лазарь. — Всё же вещь действительно царская.

— Мне, думаешь, не жалко?

— А с вечем надо обождать, — посоветовал посадник. — С потоком всегда успеем. Поток что пожар, всей улице опасен.

Начнут с Прокла, на соседей перекинутся, а там, глядишь, и всю улицу разметут. Обождать надо.

На том и порешили. А утром к Степану Душиловичу на Прусскую улицу прибежал сын Прокла.

— Степан Душилович, тятя зовёт.

«Кажись, клюнуло, — обрадовался было Степан, но тут же отплюнулся. — Тфу! Тфу!»

— Зачем зовёт?

— Сказывает, насчёт вчерашнего согласный.

«Ага. Пронял его потоком».

Степан Душилович набил калиту до отказа, сто гривен всадил, чай, деньги не свои, сборные. Но сабля, пожалуй, стоит того, если ещё не большего.

Прокл кривой лежал в опочивальне на своём ложе под покрывалом. Рядом, навроде жены, сабля поверх покрывала.

Лежал старик бледный, с ввалившимися глазами, кажется обесцветившимися от долгих слёз. Саблю не подал, сказал лишь тихо:

— Бери, Стёпша, душу мою.

— Прокл Мишинич, мы за плату, как же так просто? Мы за плату, чай, люди ж мы.

Суетливо развязал калиту, высыпал на ложе, прямо на покрывало, серебряный водопад. Лишь после этого взял от старика саблю.

— Здесь ровно сто гривен, Прокл Мишинич, ровно сто.

— Сгинь, окаянный, — шевельнулся старик, и гривны со звоном посыпались на пол и покатились врозь.

Откупился Новгород от Дюдени, ублажил ненасытного. Повернула его тьма в степь. А через два дня кто-то сообщил Степану Душиловичу:

— Прокл-то Кривой помер надысь.

Боярин мелко перекрестился, молвил убеждённо:

— Накаркал. Сам себе накаркал, хрыч.

8. БРАТ БРАТУ

Ушла орда. И опять стали подыматься из пожарищ и пепла города да веси. Опять застучали топоры, завизжали пилы, зашагали за сохами по полям ратаи, распахивая, засевая, лелея долгожданные всходы.

Жизнь входила в обычную нелёгкую колею. Зализывались раны, забывались беды.

В Городец к великому князю Андрею Александровичу прискакал из Переяславля гонец от князя Фёдора Ростиславича с недоброй вестью:

«Князь Дмитрий выехал из Пскова со злым умыслом ворочать себе Переяславль, город, ныне мне принадлежащий. Ты, Андрей Александрович, не должен допустить сей несправедливости».

— Ах ты ж, змея подколодная, — воскликнул князь Андрей, имея в виду брата. — Отсиделся-таки, выполз. Ну, ныне тебе спуску не будет.

Был князь Андрей, как никогда, в силе, ныне под его высокой рукой новгородская дружина, обойдётся без татар, тем более у них самих, по слухам, началось нестроение.

Князь Дмитрий Александрович возвращался к родному пепелищу осторожно, неспешно, тщательно готовя каждый переход, высылая вперёд разведчиков, не без основания полагая, что за ним следят Андреевы подсылы. Ждал нападения каждый день, готовился к его отражению. И всё равно был захвачен врасплох во время переправы у Торжка через Тверцу.

Дружина Андреева, состоявшая почти из одних новгородцев, налетела на обоз, не успевший переправиться. Была захвачена казна Дмитрия вместе с его боярами Феофаном, Антонием и княгиней.

Антоний, понимавший, что ждёт его за прошлые грехи в плену у Андрея, проворно скинув брони, кинулся в реку и поплыл к другому берегу, где уже был князь Дмитрий.

В Антония стреляли из луков, но, к счастью, не попали. Феофан побоялся лезть в воду из-за неумения плавать и за то поплатился жизнью. Андрей лично распорядился повесить его:

— Да у самого берега, у самого берега, чтоб видно оттель было. Это тебе, сука, за Толниевича.

Князь Дмитрий, в одно мгновение оказавшийся нищим, помчался в Тверь в сопровождении мокрого Антония и нескольких гридей, успевших переправиться.

Перед самой Тверью конь под князем пал, не выдержав скачки, и слуга уступил ему своего, тоже качавшегося от переутомления.

В Тверь въезжали шагом. Князь Михаил Ярославич встретил своего недавнего врага сочувственно, понимая, что просто так, да ещё на запалённых конях, Дмитрий никогда бы в Тверь не въехал.

— Что случилось, Дмитрий Александрович?

— A-эх, — махнул рукой с горечью тот и обессиленно опустился на нижнюю ступеньку крыльца, склонил голову на колени, обхватив руками.

Антоний, приблизившись к Михаилу, негромко сообщил ему:

— Князь Андрей захватил нас на переправе и отбил всю казну. И княгиню пленил.

Михаил обернулся, увидел за спиной своего «сыночка», поманил пальцем.

— Аксай, быстренько принеси ковш воды.

Татарчонок обернулся мигом. Михаил взял ковш, подошёл к Дмитрию.

— Дмитрий Александрович, испей водицы.

Дмитрий поднял голову, взял ковш, стал пить жадно, гулко, словно в пустоту лил воду. Выпил всю.

— Спасибо, князь.

— Пойдём в опочивальню, Дмитрий Александрович.

— Да-да, — кивнул Дмитрий и сделал попытку встать, но не смог.

Михаил подхватил его под руку, помог подняться.

— Сысой, помоги.

Они повели внезапно ослабевшего Дмитрия Александровича вверх по ступеням крыльца, провели во дворец, в опочивальню князя. Помогли лечь на ложе.